– Если у них кирпич в полиэтилене продают, то можете представить, какой там уровень жизни! – вздохнул кто-то из властителей дум.

– А клубника там в магазинах круглый год! – наябедничал другой ротозей с писательским билетом в кармане.

Теперь на том участке дача-музей Зураба Церетели. Из-за кирпичного забора вздымаются бронзовые конечности и звери, но выше всех сидит на своём столпе общеизвестный пустынник.

Габрилович сразу предупредил: героем фильма, точнее, героиней будет молодая привлекательная дама. В качестве предмета художественного исследования его всегда больше интересовали женщины, мужчин он считал слишком простоватыми и малоперспективными для искусства объектами. Нашу героиню изначально должна была играть прогремевшая в фильмах «Карнавал» и «Москва слезам не верит» актриса Ирина Муравьёва, по совместительству жена Леонида Эйдлина. Дело в киномире обычное. Достаточно вспомнить Орлову и Александрова, Ларионову и Рыбникова, Макарову и Герасимова, Алентову и Меньшова. Нет, я не против семейственности в искусстве, если брачные объятия соединяют талантливых людей, если с фамильным сходством и дачей в Мамонтовке детям достаётся ещё и дар. Но талант, увы, не передаётся половым путём ни от супруга к супругу в постели, ни младенцу. Творец распоряжается своими «искрами божьими» наподобие лотерейных выигрышей, хотя и промыслительно. Но об этом как-то подзабыли, и нынешнее российское искусство напоминает мне санаторий, где природа расслабилась и отдыхает. На потомках. Чаще всего эта мысль приходит в голову, когда я смотрю на Фёдора Бондарчука. Бывают, конечно, исключения, но они редки, как белые уссурийские тигры, которым покровительствует президент Путин.

Но вернёмся в середину 1980-х. Итак, я купил путёвку в ДВК, и мы сели за работу. Господи, что за жизнь! Отменное питание, прогулки по цветущим аллеям, а вечерами показывают недублированные зарубежные фильмы или отечественные ленты «с полки» – из спецхрана Госкино. Потом классики обсуждают увиденное, мол, поснимали бы Годар и Хичкок свои фильмы во времена Лаврентия Павловича, а мы бы посмотрели… Им, западным озорникам, самый жуткий фильм ужасов комедией показался бы!

Сюжет сложился быстро. Мы попросту взяли его из жизни. Тогда в самом деле во власть стали продвигать новых людей, чем-то себя проявивших. Вспомните хотя бы мои два с половиной писательских секретарства. Впрочем, подобные коллизии и ранее были типичны для «производственного» ответвления нашей литературы. На эту тему писали и снимали многие, но безусловным лидером являлся драматург Александр Гельман, умевший свою неприязнь к социализму облечь в острые сюжеты о борьбе за чистоту идеалов, овеянных вдумчивым оптимизмом. Платили за это хорошо. Надо заметить, ВКП(б) – КПСС любила советоваться с творческой прослойкой о видах на урожай и путях развития бесклассового общества. А вот тех, кто затеял шоковые реформы 1990-х, мнение простонародья, включая литераторов, вообще не интересовало. Оно и понятно: эпохе первичного капиталистического хапка художественные подтексты с двойными кодами оказались без надобности, и автор «Премии» исчез из искусства, оставив нам в отместку своего сынка – галериста Марата Гельмана, увенчивающего храмы клизмами вместо куполов.

Но вернёмся на Нежинскую улицу, в нашу творческую лабораторию. Сюжет мы придумали такой: молодая бодрая энтээровка Лиза Мельникова после яркой речи на каком-то партийном слёте была замечена и взята на работу в райком партии. Новый первый секретарь Борисов хочет резко обновить и ускорить жизнь вверенного ему участка действительности, он научно грезит и собирает свою команду. Лиза – дама бескомпромиссная, едва освоив азы аппаратной работы, она бросается в бой. Страсти вскипают вокруг конфликта директора вычислительного центра «Алгоритм» – опытного Пыжова с неуживчивым новатором и правдолюбом Калюжным. Новые сослуживцы Лизы уговаривают её не лезть в чужой монастырь со своим уставом, ругают, называют неуправляемой, но она лезет и срывает приём в партию приспособленца Луковникова – любимца Пыжова.

Нет, у нас не было никакого намёка на нетрадиционное соратничество пожилого руководителя и молодого выдвиженца, не было и быть не могло. Эта тема пришла в искусство позже, хотя в жизни и тогда встречалась нередко. Так, приехав в ленинградский ТЮЗ, где ставили мою «Работу над ошибками», я узнал, что легендарного худрука Карагодского недавно сняли и посадили якобы за это самое. За те же грехи сидел и знаменитый режиссёр Параджанов. Ужас! Впрочем, и Уайльда упекли по той же статье, но гораздо раньше. Мы всегда отстаём от передовых стран.

У нас же в сценарии разворачивался вполне традиционный, но непростой роман героини с театральным режиссёром Лёхой. Замечено: чем слабее мужчина в творчестве, тем любвеобильнее. В моём поколении лучше всех умели разговор о поэзии с пытливой девушкой перенести из библиотеки в постель графоманы. Лиза уходит к любовнику от мужа Коли, отличного парня, который может осчастливить лаской и внутрисемейным трудолюбием любую женщину, но только не Мельникову!

Работали мы дружно. Великий Габр мягко осаживал меня, когда я в бытописательском восторге стремился засунуть в сценарий сведения про то, где у секретаря райкома на столе лежат скрепки, а где чистые бланки. Он, как котёнка, тыкал меня носом в общечеловеческие ценности: любовь, зависть, ненависть, предательство… Это – главное. А скрепки? Может, их лет через двадцать и вообще не будет.

Он учил во всём, даже в производственном конфликте ударника с бракоделом, искать и находить вечные противоречия бытия. Будущий постановщик Леонид Эйдлин следил за сложением сюжета ревниво и придирчиво, как новосёл – за строительством дома, где предстоит жить. Услыхав от меня какую-то деталь или аппаратную присказку вроде «по белой нитке ходишь!» – он вскакивал, мечтательно закатывал свои левантийские глаза и восклицал:

– Я знаю, кто это может сыграть!

– Кто? – Меня охватывали безумные мечты. – Евстигнеев? Бурков? Леонов? Смоктуновский?

– Не-ет! У меня есть в Кимрах знакомый клоун! Гений!

Иногда, если взглянуть со стороны, мы напоминали трёхструйный фонтан. Надо ли объяснять, что струи были разной силы и дальнобойности. В Габре (а было ему уже хорошо за восемьдесят) обнаружилось очень своеобразное смешение патриархальной мудрости и забавной старческой забывчивости.

– Ребята («ребята» – я и Эйдлин), запомните, Лиза – хорошенькая и очень модная. Собираясь на свидание, она чистит зубным порошком свои тапочки и вертится перед зеркалом!

– Евгений Иосифович! Какие тапочки? Какой порошок? У нас же не послевоенная Москва!

– Ах да… Разумеется. Но всё равно она модница! Пусть что-нибудь чистит… И перед зеркалом крутится…

– И говорит пусть побольше! Она у нас мало говорит! – добавлял будущий постановщик. – Муравьёвой нечего играть! Юра, надо придумать ей словечки, чтобы народ подхватил!

И рассказывал, как его жена прямо на съёмочной площадке изобрела всенародно любимую фразочку: «Не учи меня жить – лучше помоги материально!» Впрочем, постановщик культовой ленты «Москва слезам не верит» Владимир Меньшов уверял меня, будто эту реплику подсказал он, «разминая» с актрисой роль. А хмурый Валентин Черных утверждал, что знаменитая реприза с самого начала была в его многострадальном сценарии про трёх лимитчиц, который никто поначалу не желал ставить, видя в нём голимую советскую конъюнктуру. Ладно, пусть разбираются историки кино…