Если подвести итог, то вся моя крепость словно говорила пришельцам — всем этим людишкам: — Ну, давайте, убейте меня'Убейте меня, еошмо–жете, мудаки/Убейте/ Убейте/ Убе–е–е–ейте/ Однажды я заснул на посту. Я отчетливо помню, что случилось это в первый день весны в прошлом году. Или в позапрошлом. В любом случае, это случилось не три весны тому назад, потому что три весны назад я еще жил не один и не было еще никакой смотровой вышки, на которой я мог бы заснуть.

Я хорошо помню, какой мне приснился тогда сон. Это был один из тех снов, в которых все дело в атмосфере и нет ни сюжета, ни событий, о которых стойло бы упоминать. Сперва я увидел, как откуда–то ко мне слетаются стаями кукольные головки с крылышками: все как одна с золотистыми кудряшками, вишневыми губками и бледно–голубыми крылышками под подбородком. Они вцепляются мне в волосы и больно дерутся. И чем отчаяннее я отмахиваюсь от них, тем яростнее их натиск. Они вырывают с моего темени окровавленные пучки волос своими жемчужными зубками и уносят их куда–то к себе в небесные гнезда. Куда–то к себе в небесные гнезда. Куда–то к себе в небесные гнезда.

Я проснулся от того, что размахивал руками у себя над головой, отгоняя воображаемых медововласых гарпий. Подзорная труба вертелась на треноге, словно свихнувшийся зенитный пулемет, а вся вышка раскачивалась и сотрясалась. Видно было, что я оказался на редкость беспокойным сновидцем.

И тут до меня дошло, что я был не единственной причиной сотрясений: кто–то другой возился рядом с перегонным кубом. В свое время, начиная возводить стену, я передвинул самогонное производство — бак со змеевиками, мерную посуду и прочее — на несколько футов ближе к дому, так, чтобы все оно оказалось сосредоточенным в границах моего Царства. То есть в безопасности, как я тогда полагал. Теперь же сквозь маленькую дырочку в ограждении я увидел тощий зад и ноги в растоптанных башмаках, принадлежавшие несомненно какомуто бродяге. Заляпанная грязью пола его шинели зацепилась за зазубренный лист жести; в панике бродяга метнулся и при этом сбил с подставки бак. Аппарат рухнул, зазвенело разбитое стекло, забулькала и зашшшшшипела, заливая огонь, жидкость.

Бак покатился к стене, размахивая в воздухе витым шлангом, из которого прямо на ноги бродяге вытекала струя неперегнанной кипящей браги. Лужа горячей жидкости растекалась, притягиваемая словно магнитом пламенем горелки, которое, в свою очередь, казалось, тянулось в сторону самогонного озера.

Наконец они встретились, и пламя с яростным ревом взметнулось вверх. Изрыгая черный дым, пламя победно ревело пару минут, но, лишившись пищи, так же внезапно стихло. К этому времени бродяга уже ретировался в испуге за стену, оставив на жестяном зубе, словно визитную карточку, лоскут грязно–зеленого шинельного сукна.

Я закрутился на вышке, выглядывая сторожевых собак, которых я выпустил во двор. Я нашел их — они совокуплялись с другой стороны лачуги. У этой парочки на двоих имелось только шесть лап. Та собака, что была внизу, валялась, словно мешок с дерьмом, на сырой земле; подмявший же ее под себя кобель был намного меньше, но явно наглый. Оседлав суку, он обхватил передними лапами ее мощный огузок; то ли подпрыгивая, то ли приседая на единственной задней лапе, хромая тварь быстро и конвульсивно ерзала, сотрясая безразличный зад своей партнерши. Несмотря на то, что пес заваливался то влево, то вправо на своей шаткой единственной опоре, он ни разу не выбился из ритма. «Черт!» — подумал я, переводя взгляд с дыры на собак, с собак на дыру, пытаясь разрешить мучившую меня дилемму: «Заделать дыру или побить собак? Побить собак или заделать дыру?» Позже, когда моя рука уже устала вершить суд, а уши утомились слушать собачий вой, я осмотрел самогонное производство и стену и оценил нанесенный им ущерб. Один из аппаратов был сломан; продукт растекся по двору, и трава пожухла там, где ее коснулась ядовитая влага. В стене же был отогнут в сторону один из листов жести: его надо было просто прибить. Больше ничего из моей собственности не пострадало. Но как измерить ущерб, нанесенный моей вере в неприступность Царства? Взмахами хлыста? Страданиями собак? Я взял в руки молоток и принялся было распрямлять лист жести, чтобы заделать дыру, но тут мне в голову пришло совсем иное решение; я отбросил молоток в сторону и оставил брешь в стене открытой. Засунув руки в карманы и опустив голову, я вернулся к крыльцу и сел на ступеньки.

Я посмотрел вниз. Я посмотрел вверх. Я посмотрел налево, прикусил губу и посмотрел направо. Затем широко раскрытыми глазами я посмотрел прямо в небо, и рыдание вырвалось из моей груди в этот первый, безоблачный весенний день. Я плакал, сидя на ступеньках, плакал от страха и от сознания собственного одиночества.

Первая мошкара кружилась, плясала и стрекотала над лиловыми вспышками соцветий чертополоха, над нежными лепестками только что распустившегося барвинка и над крохотными стручками душистого горошка. Пчелы вились и жужжали вокруг первых бледно–голубых колокольчиков живокости. Весна уже началась, но у меня в голове все еще завывали зимние вьюги и колючий холодный ветер проносился всякий раз, стоило мне только подумать о том, что злоумышленник проник на мою территорию для того, чтобы ограбить меня, а может быть, даже и убить. От этих тлетворных мыслей на лице у меня непроизвольно появился оскал, а глаза превратились в щелочки. В молчании я выслушивал бормотавших в моей голове заговорщиков и саботажников, сознававшихся в своих злокозненных планах.

Тут мое внимание обратилось к ночной красавке с оливковыми листьями, змеившейся вверх по ржавому водостоку и перилам крыльца, то плотно обвивая их, то повисая в воздухе без опоры. Богом клянусь, лиана эта на вид была само воплощенное зло: мясистые раздвоенные листья, похожие на сростки черных войлочных язычков, покачивались угрюмо на витых черешках. Я сидел так, что глаза мои находились как раз на уровне перил, которые обвивал вьнок, и заходящее солнце струило на меня свой свет, рассеченный черными пляшущими листьями. Помню, я подумал тогда, что у этого растения такой вид, словно его искупали в бочке с ружейной смазкой, словно это не трава, а огромное пресмыкающееся из ружейной стали или же орудие смерти. И так оно, конечно же, и было, потому что в голове у меня начали потихоньку запевать певчие Господа.

Я вскочил на ноги и принялся обрывать мясистые остроконечные листья и набивать ими карманы моего адмиральского кителя. В тот же вечер я выжал из них сок, растерев между двумя камнями, обкатанными водами реки. Полученную влажную массу я отжал досуха и при помощи изготовленной из жести воронки перелил млечный сок в маленькую зеленую бутылочку, наполнив ее где–то на три четверти.

Молодая весенняя луна казалась в полноте своей нагой и отливала бронзой.

Именно такого оттенка была кожа моего ангела, только на ней не было этих темно–серых синяков.

Я отвинтил пробку и поднес пузырек к ноздрям. Я глубоко втянул носом ядовитые испарения вьюнкового сока. Краем глаза я увидел, как чело луны украсила открытая рана, из которой разлилась по ее бесстыжему лику кровавая пелена.

«Шлюха–луна сочится шлюшьей кровью», — подумал я, прогнал этот образ из глаз и подождал еще с минуту. Голова прояснилась; я снова посмотрел на луну и увидел, что она стала такой же, какой была вначале — светящейся сферой цвета ангельской кожи, цвета мерцающего серебра со следами побоев.