Одна только чрезмерная злость могла сему японцу внушить таковые бессовестные нарекания. Ко мщению не имел он никакого повода, поелику принят был в России с товарищами своими человеколюбиво. При отъезде одарены они все императором; на корабле пользовались всевозможным снисхождением. Сие письмо не имело, однако, никакого успеха. Неудача в исполнении предприятия и угрызение совести, в рассуждении бесчестного своего поступка, довели его, может быть, до покушения на жизнь свою. По залечении раны твердил он беспрестанно, что россияне весьма добродушны, но он только один зол и желал прекратить свою жизнь.

Февраля 19-го известили посланника, что японский император отправил в Нагасаки уполномоченного с восмью знатными особами для вступления с ним в переговоры. Хотя толмачи и не говорили явно, что посланнику не надобно будет уже ехать в Иеддо, но не трудно было сие заключить потому, что отправленный императором уполномоченный был высокого достоинства, которое, по словам толмачей, состояло в том, что он, предстоя своему монарху, может даже смотреть на его ноги[83], не смея, впрочем, возвышать более своего зрения. Чтобы такая знатная особа отправлена была в Нагасаки, для одного сопровождения посланника в Иеддо, о том думать было не можно. Желание японского правительства сбыть нас с рук в начале апреля обнаружено довольно прибывшими к нам толмачами. Они приехали на корабль 28 февраля по повелению губернатора разведать о нашем состоянии. Но при сем случае делали такие вопросы, из коих не трудно было заключать о главном их намерении. Любопытство их, как скоро приготовить можно корабль к отходу, произвело в нас немалое удовольствие. Сего благоприятного признака нельзя было оставить без внимания.

Между тем 12 марта объявил первый толмач посланнику, что ехать ему в Иеддо не позволено, что полномоченный японского императора прибудет в Нагасаки через 10 или 15 дней и что после того, как скоро только готов будет корабль к выходу, должен он немедленно отправиться опять в Камчатку. Первый толмач известил сверх того, что нам не позволено покупать ничего в Японии, но что император повелел доставить все нужные материалы и снабдить двухмесячною провизией безденежно.

31 марта и 1 апреля по нашему счислению происходило в Нагасаки празднество, называемое Муссума-Матцури. Оное особенно состоит в том, что родители одаряют дочерей своих разными игрушками. Сколь ни маловажен предмет сего празднества, однако японцы, посвящая два дня сей детской забаве, должны почитать его великим. Они присылали при сем случае даже и к нам толмача с просьбою, чтобы работавших на берегу плотников не посылать в сии дни на работу.

Марта 30-го, в 11 часов перед полуднем прибыл в Нагасаки из Иеддо императорский полномочный. Переговоры о церемониях при аудиенции, происходившие с обеих сторон с немалым жаром, начались 3 апреля. Оные кончились тем, что посланник мог приветствовать представлявшего лицо японского императора по европейскому, а не по японскому обычаю. Образ японских приветствий столько унизителен, что даже простой европеец соглашаться на то не должен. Посланник принужден был, впрочем, допустить, чтобы явиться ему без башмаков и без шпаги. Ему отказали также и в стуле или в другом каком-либо европейском седалище, а назначили, чтоб он перед полномочным и губернаторами сидел на полу с протянутыми на сторону ногами, невзирая на неудобность такого положения. Норимон, или носилки, позволили только одному посланнику, сопровождавшие же его офицеры должны были итти пешком.

Первая аудиенция последовала 4 апреля. Посланника повезли на оную на большом гребном судне, украшенном флагами и занавесями. Свиту его составляли пять лиц: майор Фридерици, капитан Федоров, поручик Кошелев, Лангсдорф и надворный советник Фоссе, сверх коих находился один сержант, который нес штандарт. Судно пристало у места, лежащего от Мегасаки на севере, Муссель-трап толмачами называемого. В первую аудиенцию, кроме некоторых маловажных вопросов, происходили одни взаимные приветствия. Во вторую же, бывшую с теми же обрядами, окончены все переговоры и вручены посланнику бумаги, содержащие запрещение, чтобы никакой российский корабль не приходил никогда в Японию.

Сверх того, не только подарков, но и писания российского государя не приняли. Если вперед случится, что японское судно разобьется у берегов российских, то спасшихся японцев должны россияне отдавать голландцам для доставления оных через Батавию в Нагасаки. При сем запретили также, чтобы мы не покупали ничего сами за деньги и чтобы не делали никаких кому-либо подарков[84], сообщение с голландским фактором равномерно запретили. Напротив того объявили, что починка корабля и доставленные нам жизненные потребности приняты на счет императора, повелевшего снабдить нас и еще двухмесячною провизией безденежно и сделать сверх того подарки для служите лей 2 000 мешков соли, каждый в ¾ пуда; для офицеров же вообще 2 000 капок, т. е. шелковых ковриков, и сто мешков пшена сарачинского, каждый в 3¾ пуда. Ответ полномочного, для чего он не принял подарков, был таков: что в сем случае должен был бы и японский император сделать российскому императору взаимные подарки, которые следовало бы отправить в С.-Петербург с нарочным посольством. Но сие невозможно потому, что государственные законы запрещают отлучаться японцу из своего отечества.

В сем-то состояло окончание посольства, от коего ожидали хороших успехов. Мы не только не приобрели через оное никаких выгод, но и лишились даже письменного позволения, данного японцами прежде Лаксману. Теперь уже никакое российское судно не может притти в Нагасаки. На таковое предприятие покуситься можно только тогда, когда произойдет в иеддоской министерии или в целом правлении великая перемена, которой по известной японской системе, наблюдаемой с чрезвычайной строгостью, едва ли ожидать можно, невзирая и на то, что толмачи, лаская посланника, уверяли, что отказ в принятии посольства произвел волнение мыслей во всей Японии, наипаче же в городах Миако и Нагасаки[85]. Впрочем, не могу я думать, чтобы запрещение сие причинило великую потерю российской торговле.

Апреля 6-го имел посланник уполномоченного отпускную аудиенцию, после коей немедленно начали мы грузить обратно подарки, провизию, пушки, якоря и канаты. Радость, что мы скоро оставим Японию, обнаруживалась наипаче неутомимостью в работе наших служителей, которые часто по 16 часов в день трудились почти беспрестанно и охотно, для приведения корабля в готовность к отходу. Впрочем, без помощи присланных к нам японцев и лодок, невозможно было бы нам окончить все работы и быть готовыми к 16 апреля.