Между тем тетя Джуни обходила гостиную, поддерживая больную руку здоровой.

– Может быть, эту фарфоровую туфельку. Или бронзовых обезьянок: не слышу зла, не вижу зла…

– Тетя Джуни, ну правда же, мы ведем совсем другую жизнь, – сказала Эмили.

– При чем тут жизнь? Какую такую жизнь надо вести, чтобы держать на кофейном столике несколько бронзовых обезьянок?

– У нас и кофейного столика нет, – улыбнулась Эмили.

– Так возьми столик Мерсер.

– Нет. Прошу вас.

– Или украшения, часы, брошь. Или воткни в воротник ее нефритовую заколку.

– И воротника у меня тоже нет, – ответила Эмили. – Я ношу одни леотарды, а их шьют из такого трикотажа, в который ничего не воткнешь.

Тетя Джуни обернулась, чтобы посмотреть на нее. И сказала:

– Ах, Эмили, твоя мать так хорошо подготовила тебя к колледжу. Почитала «Мадемуазель»[16], собрала все положенные наряды. Ее беспокоило, что ты будешь неправильно одета. Никто больше из твоего класса в колледж не поступил, ни одна из этих баптисток, из Хэйткоков и Биддиксов. Ей хотелось, чтобы ты отправилась туда красивой, чтобы показала им всем, а после вернулась образованной, осела здесь, выбрала себе хорошего мужа, как моя Клэр, – ты же видела Клэр? И мать сшила для тебя то чудное платье с индийским узором, белым воротничком и белыми манжетами. Вот к чему можно было брошь приколоть. Сказала, что ты сможешь надевать его в молитвенный дом. А ты ответила: «Я не собираюсь ходить в молитвенный дом, мама, а все, что мне нужно, – это синие джинсы. Я уезжаю, – сказала ты, – собираюсь стать своей в большой компании и не хочу от них отличаться». Какая ты была смешная! Но разумеется, она тебя слушать не стала и, сама видишь, правильно сделала, очень правильно. А этот, не помню, как ты его назвала – леотард? Ну что это такое? Нет, я не сомневаюсь, в Балтиморе он, может, и выглядит очень модным, но, Эмили, лапочка, он же и в подметки не годится платью с индийским узором, которое сшила твоя мама.

– Время этого платья прошло, – сказала Эмили. – Ему уж двенадцать лет. Им пора окна мыть.

Тетя Джуни отвернулась. Она словно окаменела и ослепла от обиды. Добрела, хватаясь за мебель – кресло, стол, другое кресло, – до софы и осела на нее.

– Но я его долго носила, – соврала Эмили.

И представила, как оно все еще висит в стенном шкафу общежития – призрак, переходящий от одних первокурсников к другим. («Это платье принадлежало мисс Эмили Кэткарт, которая исчезла в одно апрельское воскресенье и никогда больше не появлялась. Администрация колледжа все еще продолжает прочесывать дно Пруда второкурсников. Говорят, что призрак мисс Эмили время от времени навещает фонтан перед библиотекой».) Она присела рядом с тетей Джуни, тронула ее руку:

– Простите.

– Да за что же? – бодро спросила тетя Джуни.

– Если хотите, я возьму заколку. Или еще что-нибудь маленькое, что угодно. О, я знаю что: марионеток.

– Ма?..

– Кукол на веревочках, так вы их назвали. Вы же сказали, что сохранили их.

– Да, – без малейшего интереса ответила тетя Джуни. – Наверное, они лежат где-то здесь.

– Ну вот я и увезу одну домой.

– Да, я вспомнила, ты же говорила, что устраиваешь детские праздники. – И тетя Джуни, пристроив больную руку под выступ груди, прибавила: – Какой тяжелый был день.

– Хотите, я помогу вам лечь?

– Нет-нет, ты иди. Я управлюсь.

Эмили поцеловала ее в щеку. Тетя Джуни этого, похоже, не заметила.

В комнате, которую Эмили когда-то делила с матерью, – жизни их были в то время настолько переплетены и обнажены, что она и сейчас не почувствовала себя здесь уединившейся, – она развязала юбку, сбросила туфли. Из стоявшей на комоде серебряной рамки ей улыбалось ее же молодое, еще не обретшее никакой формы лицо. Она выключила свет, откинула одело, забралась в постель. Простыни были холодны до того, что казались влажными. Эмили обхватила себя руками, стиснула стучавшие зубы, вгляделась в знакомые исстари квадраты лунного света на полу. Тем временем тетя Джуни вроде бы прохаживалась по какой-то другой части дома. Выдвигались ящики, щелкали запоры. Эмили показалось, что она услышала скрип чердачных стропил. Ох, как тяжек, как загроможден мир старых людей! Она соскользнула в какой-то лоскутный сон. Мать переставляла в спальне мебель. «Так, давай посмотрим, если кресло будет стоять здесь, а столик здесь, а кровать мы поставим под окном…». Один раз Эмили села, чтобы натянуть одеяло на плечи, согреться. В деревьях кричал сыч. И, заснув после этого, она словно нырнула во что-то бездонное.

Проснувшись, Эмили увидела комнату наполненной жемчужно-серым предутренним светом. Она встала, слегка покачиваясь, потянулась к юбке, завернулась в нее. Обулась, вышла в коридор, где было намного темнее. Из комнаты тети Джуни долетало похрапывание. О господи, похоже, им полагалось проспать еще не один час. Эмили ощупью добралась до гостиной, поискала свою сумочку, в которой лежали расческа и зубная щетка. Вот она, на кофейном столике. Из сумочки торчало что-то бугристое. Эмили включила свет, поморгала и вытащила старенькую марионетку, женщину в ситцевом платье.

Голова и руки у нее были гипсовые, грубо раскрашенные. Широкий выцветший рот, два тусклых кружка румян. Черные нитяные волосы заплетены в косы. Перепутавшиеся бечевки привязаны к одиночной крестовине, в точности такой, какую недавно придумала Эмили. А может быть (так ей начинало казаться), вовсе и не придумала, а в памяти всплыла та, которую видела в детстве. Правда, она совершенно не помнила, чтобы ей показывали это маленькое существо. Наверное, сама мысль о кукольных представлениях смутно передавалась из поколения в поколение, а она-то воображала, что ушла от них так далеко и ведет совсем другую жизнь! И Эмили увидела всю недавнюю сцену с Красной Шапочкой совершенно в ином свете, как нечто уродливое. Она держала марионетку за клубок бечевок, синие глаза безжизненно таращились на нее, гипсовые руки – на одной отломился палец – были приподняты грациозно и оцепенело.

Неподалеку на кухне тикали – приглушенно, словно их закопали в землю – часы. Пробираться между креслами и невпопад расставленными столиками было трудно. Как же здесь тесно и как душно. Эмили усадила марионетку на софу, взяла сумочку и вышла из гостиной. Свежий воздух, решила она, прояснит голову, и открыла дверь, и вышла на веранду, где ее одежду мгновенно пронизал холодный ветер. Но ощущение тесноты осталось. Она спустилась по ступенькам. На улице постояла, дрожа и глядя на машину – на машину Леона, компактную, поблескивавшую. А мгновение спустя открыла дверцу, скользнула внутрь и глубоко вдохнула кожаный запах. Потом отыскала в сумочке ключи, завела мотор, но фары включать не стала, и уехала.

Балтимор встретил шумным, суетливым утром середины недели, солнце сияло на металле, машины гудели, то и дело перескакивая из одной полосы в другую. Эмили свернула на Кросуэлл-стрит, запарковала машину, даже не обратив внимания где, выскочила из нее и побежала к дому и вверх по лестнице, а потом никак не могла найти нужный ключ, перебирала их на кольце, позвякивая, пока дверь не распахнул Леон. Он стоял, глядя на нее, держа в руке книгу, и она обняла его и приникла лицом к его груди.