* * *

Вековой лес шумит над нами, живыми и мёртвыми. Мёртвыми – совсем не чужими, не «первобытными племенами», как писали авторы скучных учебников, а нашими далёкими предками, умными, сметливыми, ценящими красоту, дорогими для нас. Они наши, ведь поколения их потомков никуда не ушли с этой любимой ими земли – расселились по ней, пусть кто-то сменил со временем язык и религию.

* * *

– Очень уважаю марийцев, марийскую культуру и не перестаю ею восторгаться. Особенно в последние годы, когда занялась IX–XI веком, – говорит Татьяна Багишевна. – Это действительно сказка. Но если вот так смотреть на жизнь объективно, то марийцы не одни единственные. Мы не уникальный этнос. Есть удмурты, коми. Культура любого народа достойна, чтобы её любили. Наша красота, наша практичность, наша уникальность может по-разному выражаться. Я иногда перед студентами выступаю, читаю лекции, они мне говорят: «Это периферийная культура». При этом в слово «периферия» вкладывается такое пренебрежение: есть центральная, а есть периферийная… Я им говорю: у истории культуры не бывает периферии. Культура не бывает высокой или низкой – только разной. Можно не знать о компьютере, но много знать о Вселенной или о своей природе. Просто культуры говорят на разных языках и друг друга не всегда понимают.

Кажется, что нового можно открыть для себя в поволжских древностях, оказавшись далеко от дома, в чужой уже теперь стране – в Киеве?

Да, конечно, это – какое неуклюжее выражение – «матерь городов русских». Но всё это в таком далёком прошлом. И что нас может связывать сейчас?

Пламя свечки трепетало в подземных сквозняках. Ближние Антониевы пещеры Киево-Печерской лавры. Узкие коридоры. И ниши. В нишах… Где-то в глубине за стеклом взгляд выхватит вдруг потемневшие кости. Чьи?… А вот накрытые стеклом, аккуратно завёрнутые в ткань мощи.

Ступени вниз, поворот узкого – не разойтись двоим – коридора, ступень вверх, расширение, прямой длинный штрек, конец которого теряется в темноте…

Эти подземелья имеют поистине чудесное свойство. Вырытые монахами больше тысячи лет назад пещеры, где они когда-то жили, стали со временем местом их упокоения. И оказалось – влажность, качество почвы, температура были здесь такими, что многие погребённые здесь тела оказывались нетленными, сами собой превращались в мумии.

Для чужих в монастыре открыто лишь несколько отрезков пещер, имеющих сотни и сотни метров подземных коридоров. Сегодня я попаду в те их участки, где не приходилось бывать раньше. И увижу человека, о котором знаю с детства. Что скрывать, наверное, именно ради этого, оказавшись в Киеве, я отправился в эти пещеры.

Справа за поворотом наклоняюсь над стеклом, придерживая свечку так, чтобы воск на него не капал.

Голова лежащего человека скрыта под плотной тканью – лик святого нельзя видеть смертным. Под покрывалом, в которое бережно завёрнуто тело, не скрыта только правая рука. Она лежит на груди – тёмная, почти чёрная. Маленькая, ссохшаяся ладонь. Пальцы кажутся длинными и тонкими – как у музыканта. Они сложены так, словно человек хочет освятить себя крестным знамением.

Но, наверное, пальцы эти были другими – толстыми и мощными.

Мёртвый человек передо мной – в это трудно поверить – Илья Муромец.

Ну, да, я знал: свои дни он закончил в почтенных годах именно здесь, в Печерском монастыре. Он болел. А воином был знаменитым, упоминания об этом человеке можно найти даже в скандинавских летописях: там говорится про витязя Илью Русского, жившего около тысячи лет назад. Кстати, именно в германоязычных летописях, как считает замечательный историк Лев Клейн, – первоисточник этой фразы про «матерь городов». В немецком «город» – «die Stadt» – женского рода! По его версии, политический интерес к жизни Киева в средневековой Европе был велик, фразу, которая была там в ходу, некритично перевели. И мы продолжаем уже который век простодушно вдумываться: а нет ли в этом речении какого-то глубокого смысла.

По смерти Илья объявлен был святым – мощи его обнаружились в пещерах нетленными.

Вот эта рука сжимала меч. Она крепко держала поводья коня. Она пустила стрелу в Соловья-разбойника, выбив его «око со косицею». Вот эта…

К Илье Муромцу словно бы тянутся силовые линии русского эпоса – былин, век которых кончился около восьмисот лет назад, пришедших к нам как немыслимым образом уцелевший живой осколок, живой голос далёкого времени. Без Ильи Муромца невозможно представить себе других русских богатырей. Их сравнивают с ним, ставят с ним рядом. Добрыня – тот на белом коне, благородный, премудрый, благочестиво слушающийся свою матушку как подобает. Алёша – удалой и коварный, берущий Змея обманом – что с ним церемониться: змей?! Но он хитроват, этот Попович, умеющий уладить свои дела за счёт других, соблазнить мимоходом чужую жену.

С Ильёй рядом в былине ставят ужасного исполина Святогора. Он случайно бросает Илью вместе с богатырским конём к себе в карман и ощущает вдруг неимоверную тяжесть: Илья Муромец – настоящий богатырь, и это невозможно не почувствовать. Святогор – это дух и плоть ещё более глубокой древности. И он трагичен: эту гору – неслучайное созвучие – уже не держит Мать сыра земля. Он уходит, оставляя Илье Нечто – силу, знание, память? Святогор просит Илью уловить дыхание этого огромного уходящего богатыря, когда за ним уже, как говорили раньше, затворена дверь гроба.

А кому оставляет это Нечто Илья?

В школе дети читают былину о первой его поездке – из Мурома в Киев, о том, как справился только-только вставший на больные ноги богатырь с Соловьём-разбойником, с силушкой, которой было под Черниговом «черным-черно, ой черным черно как чёрно ворона». Меньше знакомы былины о трёх поездках Ильи Муромца, о трёх его богатырских подвигах, о том, как удалось справиться и с Идолищем Поганым, и с «собакой Калином-царём», не платившим князю Владимиру, современным языком говоря, законно положенные налоги. О гневе на Илью самого князя Владимира и раскаянии – да уж, эта власть всегда вспоминала героев тогда, когда под ней шаталось кресло.

А вот имя «Сокольник» не говорит обычно никому и ничто. Меж тем это сын Ильи. Была ли у него семья, былины умалчивают. Наверное, Илья не относился к людям «домовитым» – у него была совсем другая жизнь.

Наверное, не умел он легко находить общий язык с женщинами, крутить с ними любовь как румяный и улыбчивый Алёша. Но сын у Ильи был. Кто скажет, какой поворот сделала его судьба, что рос Сокольник без отца где-то «за морями у бабы Салыгорки». И с отцом встретился только на поединке – как пришедший из-за морей противник. Илья – старый уже человек, взявший верх над молодым воином, спрашивал его, кто он, откуда. Только тогда и узнал всю правду и расцеловал найденного сына. А дальше всё было страшно: у Сокольника взыграла спесь – он оставался побеждённым и помилованным, что было позором. Но ещё можно было всё изменить: сын напал на отца подло – когда тот спал. Открыв глаза, Илья вскочил и нанёс Сокольнику единственный удар – смертельный. Этим кончилась былина – не нашлось складных слов о том сказать, что Илья пережил в тот день.