– Марш!

Дробный топот копыт. Я успеваю отскочить в сторону, когда первый отряд фиорийцев – естественно, это воины самого герцога – вырывается из клубов пыли, стоящей на месте, где тушурцы роют землю, и мчится по свежей насыпи к мосту. Рокот земли сменяется грохотом досок, осаждённые всё же смогли отстоять большую часть моста. Но я и не стремился уничтожать его весь – самим пригодится. Нам же надо перейти на ту сторону? Так, пара пролётов… И уже двигаются пешие, отбивая шаг ударами мечей по щиту… Отбивая…

– Прекратить! Немедленно! Стой!

От первой шеренги отделяется лорд, направляется ко мне:

– Сьере граф, вы что, тронулись умом?!

– Сьере барон, прикажите своим воинам идти не в ногу! Иначе мост развалится. Он слишком слабый.

Лорд смотрит на меня с изумлением, но, похоже, мой авторитет уже достаточно крепок в войсках, поэтому он молча поворачивается к своему отряду и командует:

– По одному, бегом – марш!

Солдаты подхватывают щиты и послушно исполняют команду.

– Строиться на том берегу!

Однако голосок у лорда мощный. Я склоняю перед ним голову. Выпрямляюсь:

– Благодарю вас, сьере барон, что правильно поняли мою просьбу.

Тот машет рукой:

– Не стоит, сьере граф. Все и так знают, что, если вы приказываете, значит, надо исполнять, каким бы идиотским на первый взгляд ни было ваше распоряжение. Потому что вы всегда правы.

Чувствую, как на моих щеках вспыхивает краска смущения. А барон грохает себя рукавицей в грудь и спокойно – ему-то бежать не надо – идёт по мосту на тот берег. Остальные солдаты, похоже, сообразили, что не так, и потому идут вразнобой. По пять-десять человек, соблюдая небольшие интервалы между группками. На той стороне сразу сбиваются в коробки строя, выставляя линию.

Между тем работы не прекращаются ни на минуту, и насыпь становится всё шире и шире. Вот появляется первый требучет, который волокут, надрываясь от натуги, подгоняемые плетьми рабы. Он скрежещет станинами по доскам, следом тащат ещё один. Готовых орудий у нас немного. Но они есть. Это даёт нам какой-никакой выигрыш по времени. А герцог между тем уже выстраивает свой отряд напротив главных ворот, в недосягаемости вражеских стрел. Хотя между зубцами стены черно от голов защитников.

Мимо меня пробегает толпа пленных тушурцев с деревянными лопатами в руках. Землекопы. Сейчас они начнут рыть ров, чтобы обезопасить нас от вылазок. Кто-то из солдат направляет их к стене. Надзиратели на лошадях, беспощадно ругаясь, полосуют плетьми это стадо. Один из рабов упал, и несчастного попросту затаптывают в слепом ужасе. Крики, стоны… Скоро это станет привычным… А толпа бежит и бежит, подгоняемая плетьми. Ловлю испуганные взгляды. Ещё бы! Я и над фиорийцами возвышаюсь на голову. А уж перед мелкорослыми тушурцами вообще – великан. Но надо идти. Скоро очередь моего отряда переправляться. Бросаю взгляд на солнце, уже перевалившее на вторую половину дня. Обед уже совсем близко!..

Густой, наваристый суп. Каша из земляных яблок с нежным мясом ягнёнка. Тушурцев пощипали хорошо! Лишили город значительных запасов продовольствия. Зерно, мука, масло, огромные стада всякой домашней живности. Они быстро подчистую выметут траву, которая уже пожухла. Надо будет посылать отряды в деревни, что разбросаны по округе, для сбора сена. Иначе овцы и коровы просто передохнут от бескормицы. Беру на заметку, задумчиво и меланхолично отправляя ложку за ложкой в рот. Повар молчаливо подливает мне натты в кружку. И вдруг слышу незнакомый детский голосок, что-то спрашивающий:

– Хааре сой уми, анно…

Отрешившись от мыслей, перевожу взгляд на… Перед столом стоит маленькая, совсем крохотная девчушка. На вид – года три, может, четыре. Протягивает ко мне ручонку. И смотрит без страха, но просительно. И глаза у неё… Громадные, на половину круглого личика. Сглатывает слюну, глядя на мою миску, в которой громоздится здоровенный кусок мяса, источая пар. На ребёнке – глухое чёрное одеяние, такая же мрачная накидка, открывающая лишь часть лба и глаза. Голубые, словно озёра. Бездонные, словно море. Тушурка? Не видел никого из них с таким цветом глаз. Прогнать её? Обругать? Что она хочет? Я же не знаю их языка…

– Дяденька, она хлебца просит… – Непонятно откуда появляется Шурика. А взгляд малышки… Ну нельзя обманывать детей! Нельзя! Девочка надеется, что добрый дядя пожалеет её ровесницу, накормит. Тушурки перебрасываются несколькими фразами, потом Шурика снова говорит: – Она сирота. Её родители умерли очень давно. Жила при тётке. А ту солдаты увели. Сидела два дня в лесу. Замёрзла. Голодная. Все другие солдаты злые. На неё ругались, гнали, чуть не ударили. Ей очень есть хочется. Дяденька, вы же добрый. Вы нам тележку подарили. Вы нас кормите. Дайте ей хлебца. Пожалуйста.

Высочайший! Как же мне больно! Меня словно режут изнутри. Я не могу произнести ни слова, возразить Шурике или этой… несчастной… Война – всегда зло. Лютое зло… Несущее страдание всем, кого она коснётся хотя бы самым краем. Потому что приносит лишь смерть… Я маню девочку рукой:

– Подойди поближе.

Шурика переводит, и девчушка несмело приближается, готовая в любую минуту отскочить. Я поворачиваюсь к повару:

– Налей мне супа.

Тот тут же исполняет приказание, поскольку я ем за столом, возле кухни. Почтительно ставит передо мной. Я протягиваю руки, беру девчушку за бока, поднимаю невесомое тельце, сажаю на ногу. Малышка напряглась… Ничего, что она не понимает моего языка. Есть Шурика.

– Девочка моя, скажи крошке, чтобы не боялась. Я не обижу её.

Шурика бодро переводит со всеобщего на родное наречие, и девочка чуть расслабляется. Кладу перед ней кусок белого тёплого хлеба, чистую ложку.

– Ешь.

Она испуганно поворачивается ко мне, но я спокойно киваю. Девчушка тянется к своему затылку, где расположены завязки её чадры, или как этот платок называется, что прикрывает её личико. Простой узел на затылке легко распускается, она аккуратно складывает ткань в квадратик, кладёт его справа. Потом берётся ручонкой за ложку. Волосы у неё удивительно светлые для тушурки. Почти пепельные. И ушки… Такие необычные… Остренькие… Острые?! Она – не человек!!! Эта девочка – саури! Ещё одна?! Высочайший! Да что здесь творится?!

– Тайе со уо махье аари…

Девчушка вздрагивает – неужели она помнит родную речь? Тогда что-то не выкладывается. Фраза, что я произнёс, значит буквально следующее: «Если будет мало, то добавят ещё». Она оборачивается, потом произносит на саурийском наречии:

– Дяденька, вы знаете мой язык?

– Сколько тебе лет, девочка?

– Семь.

А выглядит на четыре года. От недоедания? Вполне вероятно.

– Когда умерли твои родители?

– Три года назад. Их убили.