Брат со вздохом произнес это слово. Его темные глаза блеснули за решетчатым окошком:

– Бог не говорит со мной, Гхани. Он немой.

– Говорят, напиток заставляет его заговорить. – Я прислушалась к звукам, доносившимся из дальнего конца коридора. Дыхание толстого монаха не изменилось, и я решила остаться еще на несколько мгновений. – Послушай, принести тебе этого питья?

– Может быть… – Он не стал повторять то, что знали мы оба. Если меня поймают, поркой для нас обоих дело не кончится. Но что еще я могла для него сделать?

* * *

Я все еще была ребенком, глупым ребенком. Кали заметила, что я отмеряю больше ингредиентов, чем требовалось для чаш, кованных из серебра. Она позволила мне слить лишнее во флягу, когда моя врагиня, растяпа и болтунья, плеснула слишком много спирта на глазированную дичь, и над сковородой взметнулся язык пламени. Глупая девчонка завизжала и выронила сковороду: я немного сдвинула деревянные накладки на рукоятке – так, чтобы горячий металл между ними обжег ей руку. Отвлекающий маневр сработал отлично, но в ту же самую ночь, когда я направлялась в сторону нужника, Царица кухни вышла из глубокой тени, не потревожив при этом ни одного листика, и схватила меня за горло. Выволокла на дорожку, под горячий свет щербатого лика луны и, почти засунув нос мне в рот, жадно принюхалась. Я брыкалась, а она стиснула пальцы так, что перед моими глазами расцвели черные цветы. Она внимательно посмотрела на меня. Ее глаза были подобны раскаленным углям, перед тем как их скроет белая зола. Они были такие же темные и обжигающие. Стеклянные и продолговатые, как яйца.

– Мелкая воровка, – тихо прошипела она, и кусты вокруг испуганно затрепетали. Пот не приносит облегчения в засуху, но даже деревья пытались потеть, роняя капли смолы, которые мы соскребали и использовали для отдушки, в качестве благовоний… и кое-чего еще. – Но я вижу, что ты сделала это не для себя.

Я пыталась вывернуться из ее рук. Ее пальцы разжались, и я вдохнула жаркий воздух.

– Итак, ловкие пальцы, у тебя есть возлюбленный. Кто же он? Надеюсь, это молодой монах. Старые думают только о себе. – Она негромко усмехнулась и тряхнула меня, грубо, но не зло. – Если бы не твои руки, пташка, я бы отправила тебя в печь. Нет такого мужчины, который достоин этого.

Я хотела сказать, что приготовила питье для брата, но вовремя опомнилась. Она достала фляжку из моей нагрудной повязки и покачала головой.

– Что ж, ты не так уж глупа. – Причмокнув, она потащила меня к колодцу. Я думала, что она бросит меня в него, но она всего лишь вылила священный напиток, бросила следом фляжку, и подтолкнула меня в сторону нужника. – Поплачь там, если тебе нужно. А завтра снова будешь сбивать.

Сначала лик луны, а потом ее лицо скрылись во тьме, вдалеке пророкотал гром. Некоторые подумали, что Ободранный Бог подает знак, что он доволен и дарует нам дождь. Но сухая молния не ударила в землю, облегчение не наступило.

* * *

В новолуние, в ночь, когда не видно обновляющейся луны, был состояться пир, и Кали назначила меня своей любимицей. Даже моя врагиня не завидовала, ведь мне пришлось работать – подавать, шинковать и тереть – с такой же ураганной скоростью, с какой мелькали руки Царицы кухни. Мою циновку перенесли к дверям ее клетушки, чтобы в полночь я могла провожать ее к отхожему месту и светить фонарем, пока молнии вспыхивали над дальними лесами. Но несмотря на все это, я дважды навестила Хазу перед тайным священным пиром.

Оба раза я приносила ему фляжку, но не со священным питьем, а с заготовкой для него, без ароматной пены и добавок, дающих ему святость. Однако брат, не принадлежавший к числу старших монахов, еще не знал правильного вкуса священного напитка, и благодарил меня тихим молящим голосом, походим на отцовский в ту ночь, когда он вернулся домой с новой женой, обладательницей гибкого позвоночника.

– Вчера я видел сон, – сказал он мне, когда я пришла во второй раз. – Кажется, ко мне приходил Бог. Он велел мне быть храбрым. Это ведь хорошо?

Моя голова была полна мыслей о сладкой кашице для беззубых стариков, не способных жевать. От усталости весь мир казался стеной, расписанной яркими красками.

– Ты и так храбрец, – шепнула я, протягивая ему мясо, завернутое в широкий лист. Я запекла его в глине, как мы делали раньше.

Это была птица, а не белка, но не думаю, что он заметил подмену.

* * *

Новолуние праздновали через три ночи. Пиршество действительно было очень торжественным. Кухня была похожа на огнедышащую гору, в недрах которой пылало пламя. Пташки, подручные кухарок, судомойки и шинковщицы метались из стороны в сторону, и только что не жонглировали горшками и провизией. Несколько пташек потеряли сознание, их вытащили наружу, облили затхлой водой, растерли и напоили разбавленным кислым питьем, чтобы поставить на ноги. Один из подмастерьев срезал пол пальца в корзинку с обжаренными в масле рулетами, но даже его пронзительный вопль затерялся в общем шуме и гаме.

Девушка по имени Гхани исчезла. Осталась только пища, танцевавшая под моими пальцами, пламя, окружавшее мои ладони, цветная стена мира, вращавшаяся вокруг, как та круглая яркая игрушка, которую однажды в детстве я видела в корзине торговца, и с плачем просила, хоть и знала, что мы слишком бедны, – так сильно мне ее хотелось.

Я упала, когда последнюю перемену сочных цветов вынесли через задние двери кухни, – как и почти все большеглазые пташки, которых Кали держала в своем птичнике. Нас отнесли в спальню – спать или умирать, кому как повезет. Возможно, сама Кали уложила меня на свою узкую душистую постель – к благоуханию примешивался запах немолодой женщины.

Я знаю, что Кали провела ночь на кухне, подперев круглый подбородок рукой. В другой руке, в кулаке, покрытом ямочками, она сжимала огромный мясницкий нож, и те, у кого еще оставались силы, отскребали котлы, блюда, горшки, сковородки, чистили шампуры, ложки и вилки. Я это знаю, потому что проснулась, когда охваченный суетой муравейник храма наконец вздохнул и его обитатели погрузились в сон.

В ту ночь, темную ночь новолуния, я могла идти, куда захочу. Хотелось бы, чтобы меня разбудил голос Хазы, протянувшись серебряной ниточкой сквозь мои уши, но все вышло не так.

Я очнулась, услышав стук окованного медью посоха во дворе нищих, где эти несчастные умирали, лежа на солнце – с каждым днем все чаще, сколько бы монахи ни присылали им остатков пиршественных трапез.

* * *

Келья брата оказалась пустой. Дальний конец каменного коридора был слабо освещен, и я как во сне шла между тенями, которые отбрасывали угасавшие факелы. Неровный тусклый свет провожал меня от одной тени к другой, черные розы расцветали за моей спиной, факелы задыхались и гасли.

Каждая маленькая тень рождала слабый звук – будто падал камешек.

Во внутренних дворах с высокими потолками было почти прохладно: камень упрямо противостоял изливаемому солнцем жару. Я видела палаты, в которых совершались мистерии Бога, блеск чертогов, в которых даже в эту священную ночь оставались несколько молящихся братьев, сидящих на подушках, набитых ароматными травами, и повторяющих священное имя – упражнение для невидимой сущности монаха, которое воспитывается не в храме, – но все покои пусты. Даже скрипторий, где зубило и кисть, камень и сплетенные волокна, раскрашенные камни и краски из растертых трав рассказывали священные истории, был сейчас похож на кухню.