Оказавшись за стенами храма, я глубоко вдохнула воздух, пропитанный дымом. Слышался звон, и за воротами стоял Старый Вриль. Его зубы теперь не были похожи на пьяниц, которые не могут стоять прямо, а конец его посоха был окован новой медью. Стоявшая рядом с ним Кали качнула головой с гладкими черными волосами, и прищелкнула языком, словно я слишком долго просидела в отхожем месте или неумело обращалась с ножом.

– A, вот и она. – Старый Вриль крутанул посох с новым медным наконечником, так что над ним взметнулись старые перья, когда-то принадлежавшие священной птице, а теперь грязные и пропахшие дымом. – Девочка, с быстрыми пальцами и острыми глазами. Девочка… Что ты теперь будешь делать?

Под грозным взглядом Кали во рту меня пересохло.

– Я умею только готовить.

Старый Вриль рассмеялся с сухим свистом, его посох отбил дробь ближе ко мне. Он вложил в мою левую ладонь что-то круглое и твердое, a Кали, нетерпеливо вздохнув, поманила меня к себе и вложила край своей оборчатой юбки в мою свободную руку:

– Держись крепче, – приказала она, когда нищий отвернулся, растворяясь в воздухе, как крахмал в бульоне. – Я хожу быстро, малая пташка.

Вдали городские ворота отворились перед свитой правителя, медные трубы вскричали не своим голосом. Сквозь застилавшую глаза соленую пелену я увидела в своей левой руке бледный и гладкий, похожий на яйцо камень.

Далеко в лесу страшный удар грома положил конец засухе.

* * *

Пар и дым облаками поднималась над лесом, усиливавшийся ветер и лившие с неба потоки воды гасили языки пламени. Опоздавший на праздник губернатор провинции нашел великий белый храм Ободранного Бога объятым загадочной тишиной. Во дворе с грязным фонтаном не было нищих, фонтан пересох.

Кухня опустела, в огромных очагах дотлевали угольки, остывали кучи пепла. Исчезла даже старшая кухарка, полнотелая и черноволосая колдунья, о которой много шептались на Большом рынке.

Большинство слуг и поварят к полудню бежали, красный глаз солнца заливал храм светом, его окутывало странное желто-зеленое сияние, и когда люди губернатора взломали священные двери в великую трапезную, они обнаружили в ней монахов, застывших в позах пирующих, блюда, полные изысканных яств, которые, как ни странно, не были покрыты тучами мух, сверкавших словно драгоценные камни. Настоятель в блеклом, небеленом облачении восседал за главным столом, широко открыв обращенные в пустоту глаза, неподвижный и безмолвный как камень.

Те, кто ел жаркое, каши, высушенные зноем фрукты, остались целы и невредимы. Так же, как и носильщики, и младшие кухарки, пробовавшие благоуханное вино, приготовленное для монастырской знати, и даже стащившие целый кувшин, полный веселого зелья. Но мягкая и ароматная плоть, запеченная в речной глине, образует некое странное сочетание с настоянным на специях вином, a то и другое, в свой черед, с кое-какими смолами, добавленными в пенистый, острый и горький напиток. Некоторые из подобных смесей способны превратить в камень плоть, сохраняя в ней разум, душу и дыхание – едва заметным образом.

Губернатор и его люди сожгут эти неподвижные тела, не зная, что их владельцы пытаются вырваться наружу из застывшей, непослушной плоти, и Хаза будет отмщен. A что будет со мной?

O, будущее меня не тревожит.

Как говорит Царица кухни, кухарка всегда найдет работу.

Лилит Сенткроу

Первый намек на то, что происходит нечто нехорошее, Майкл Эверетт Таунсенд получил, схлопотав от жены знатную пощечину.

Она никогда не позволяла себе ничего подобного, и Майкл не ожидал удара. Он нес стакан молока, и тот вылетел из его руки, забрызгав обоих. Дешевый стакан упал на коврик, Майкл непроизвольно отскочил и наступил на него, раздавив на множество осколков, один из которых впился в его босую ступню. Охнув от боли, он упал на кровать, а из порезанной пятки потекла кровь. Но вместо сочувствия, на которое он был вправе рассчитывать, жена с яростным воплем сбросила его на пол. И принялась глазами искать нож.

А ведь жена Майкла по-настоящему любила его.

Его все любили. Майкл был самым популярным мужчиной в их многоквартирном доме. Консьерж оказывал ему мелкие услуги, потому что тот, в отличие от остальных жильцов, никогда не жаловался на отопление (слишком жарко, слишком холодно). Бетти, ближайшая соседка Майкла, обожала его, поскольку однажды в два часа утра он выгнал из их коридора обдолбанного воришку, а еще потому, что он восхищался людьми Северного Йоркшира, где она выросла, и наконец, потому что он показал ей, как менять прокладки в водопроводных кранах. Митци и Карин, две стюардессы-австралийки, симпатизировали ему, потому что он вел себя как душка и джентльмен, и относился к ним с уважением, которого они были лишены в воздухе, а еще потому, что пребывали в романтическом поиске как среди холостяков, так и среди женатых.

Майк был популярен не только в многоквартирном доме. Сотрудники на работе любили Майкла и проявляли к нему симпатию, что довольно необычно для лондонских компаниях, где очень немногие готовы открыто проявлять свои чувства. Пара азиатов, державших забегаловку на углу, души в нем не чаяла, потому что Майк всегда расспрашивал их о сыне-инвалиде и правильно произносил его имя. Десятки людей, встретивших на своем пути Майкла, считали, что теперь их жизнь стала богаче. Он нравился всем, кто был с ним знаком. И – честность с самим собой! – знал это.

Свою популярность Майкл осознавал лет с пяти, одной непринужденной улыбкой очаровывая еле шевелившихся тетушек и пропахших табаком дядюшек. Единственный ребенок в принадлежащей к среднему классу тихой семье, он рос в солнечном пригороде окруженный любовью.

Родители до сих пор обожали его, и раз в неделю обязательно приезжали в гости, чтобы быть в курсе его последних достижений. Со временем золотой мальчик стал золотым взрослым.

Золотым. Это было точное слово.

Светлые волосы, синие глаза, широкие плечи, тридцать два года, женат на интеллигентной, талантливой, привлекательной женщине.

Когда Майкл говорил, окружающие прислушивались, сосредоточенно кивали, обдумывая его точку зрения. Им всегда хотелось называть его уменьшительным именем, Микки или Майк, что предполагало близкие отношения. Им было бы трудно сказать, что они в нем ценят. Возможно, они просто купались в отражении его успеха. Возможно, он заставлял их чувствовать себя более уверенными в своих способностях.

На самом деле все было гораздо проще: Майкл отлично устроился в своем мире. Самые поверхностные фразы обретали в его устах особый смысл. В жизни, полной неопределенности и хаоса, он был как островок стабильности, фундамент, пробирный камень[50]. И люди это чувствовали.