Когда-то мы декламировали на вечерах, в 1905 году:

Был ли это действительно вал девятый? Как потом выяснилось, это был первый из русских переворотов.

Все были за мир с немцами, но за мир почетный.

Я была выбрана в совет студенческих депутатов, даже против своего желания. Но вскоре я отказалась от этой чести.

На первой лекции одного из профессоров из евреев — Ю. Айхенвальда[248] — он говорил о текущем моменте. Никто из профессоров не мог говорить ни о чем другом. Айхенвальд начал с пацифизма, толстовства и его «не убий», непротивления злу и проч., потом перешел на мир, который спасет Россию и революцию. После лекции курсистки волновались: «Жидовская трусливая раса сказалась, их на фронте вешали на каждом дереве! Все шпионы и негодяи!» — и это кричали женщины, бывшие сестры милосердия, интеллигентки. Я тут же сказала этим антисемиткам, что не хочу иметь никаких дел с ними, не буду представительницей в их советах.

Я им сказала, что русская революция начинается тем, что затыкают рот и не позволяют высказывать свое мнение, что у старого заслуженного профессора может быть право на взгляды, не похожие на взгляды этих новоиспеченных патриоток и черносотенок. Как меня не побили, я не знаю, но домой я вернулась душевно побитая.

Я написала Марку письмо, полное отчаяния, и заверяла его, что я ни за что не дам своим детям воспитания и школу вне Палестины, и только молила судьбу, чтобы мы уже дожили до того времени, когда мы сможем уехать. Я работала в сионистском клубе, где была выработана программа работы среди женщин, среди молодежи и детей. На собрании сионистского съезда было предложено Сыркиным послать Жаботинскому приветствие[249], но 18-ю голосами это предложение было отклонено. Раньше мы боялись войны на территории Палестины, теперь мы ее ждали трепетно, и когда было сообщение, что английские войска вошли в Иерусалим, было у нас ликование. Митинги, самые импозантные, чередовались один за другим: на общееврейском митинге выступал Членов[250], раввин Мазе[251], представители всех еврейских партий — было 7000 человек[252].

На следующий день было большое сионистское собрание, русский поручик и представители поляков приветствовали нас, новую эру в нашей политической и национальной истории. На этом митинге было собрано 1300 шекелей, из них 800 новых. И как в улье у нас шла большая созидательная работа.

* * *

А дома хозяйство делалось все более сложным и тяжелым. Достать мясо или рыбу, муку, рис, сахар стало почти невозможно. Перед Пасхой я работала, чистила и убирала с няней, так как вторую прислугу пришлось отпустить, было все дорого. К Сейдеру я Рут взяла к маме. Марк мне прислал к моему 25-летию цветы и подарки.

На курсах возобновились занятия. Я взяла работу о «Героидах» Овидия[253] и пользовалась латинскими источниками. Мне приходилось выступать с докладами на курсах (об эпохе Возрождения) и на митингах в Политехническом музее — от сионистских женщин. Когда я теперь вспоминаю, как интенсивно я работала, как тяжело, и как бодро при этом себя чувствовала, я понимаю, что только в молодости, в 25 лет можно вынести такую «нагрузку».

Я вставала в шесть-семь утра, делала закваску белого и черного хлеба, покупной хлеб был перемешан с мякиной, и его невозможно было есть. Если тесто было поставлено с вечера, я его месила раз, и два, приготавливала хлеба, завтракала и уезжала на курсы. В 12 часов я возвращалась, ставила хлеб в печь, наскоро поджаривала котлеты или другое блюдо к нашему обеду, а после обеда снова уезжала работать в библиотеке или в семинарию. Возвращалась часов в пять домой, помогала Лизе купать детей и укладывать их спать, после ужина садилась заниматься, иногда до двух часов ночи. Конечно, хлеб пекли не каждый день, но вместо этого были покупки, мешочничество, публичные лекции или общественная работа в женских сионистских кружках. Находилось еще время для родных, театра, выставки новых художников, таких как Шагал, Бродский, Ляховский, Шлезингер[254], Альтман и др.

20-го апреля был грандиозный вечер в театре Зон[255] — в пределах Палестинской недели — с участием Ермоловой, которая читала «Еврейские мелодии» Байрона, с участием писателя Фришмана[256] (проза) и Бялика (стихи). Стихотворение «Хефкер вайб унд хефкер кинд»[257] произвело большое впечатление, это еврейское отчаяние, доведенное до последнего отрицания всего нам дорогого и святого. Небольшой оркестр играл квинтет Александра Крейна и много другой камерной еврейской музыки. После концерта мы все пошли в фойе на студенческий чай и на фаршированную рыбу. Меня проводили домой в три часа ночи.