В ложах и в зале было много беженской еврейской публики, южные типы, каких мы обычно не видали в Москве. Были писатели из Одессы и Киева, из Бессарабии. В моей ложе сидела необычайно интересная пара — я их встречала не раз на вернисажах и на премьерах в опере, но не знала, что они евреи: мужчина с седой гривой и серыми глазами и с ним рыжая яркая женщина в белой шали до земли. Они имели очень артистический вид, не были похожи на мещанских мужа и жену и так и остались загадкой для меня.

К концу Пасхи приехал Марк, нас приглашали часто в разные частные дома на собрания и вечеринки, на парадные ужины. В таких случаях выступали артисты — профессор Шор играл Лунную сонату Бетховена, которую я обожала, певицы пели еврейские песни, а «артисты четвертого искусства», как их называл Бялик, — купцы — рассказывали анекдоты.

На рассвете, когда мы возвращались на извозчике домой, мимо Кремля и мимо пустых улиц, перед булочными и мясными лавками стояли длинные очереди, жуткие хвосты укутанных в теплые шали женщин и мужчин с надвинутыми на уши картузами. Если бы я сама не пекла черный хлеб и если бы мы не сделались вегетарианцами, я бы вместо вечеринок тоже должна была стоять в этих хвостах, мерзнуть и проклинать свою долю и временное правительство, как это делали все. В воздухе висела междоусобная война, и вторая революция казалась неизбежной.

Но состоялось какое-то соглашение между советами и министрами. Речи Гучкова, Керенского и Церетели[258] в Думе были сплошной истерикой. В конце мая появились первые ласточки из-за границы: они приехали в «запломбированных вагонах». Здесь все косились на них, потому что они ехали через Германию: для одних они были слишком левые, для других — слишком правые. Денег у них всех не было, и никто не хотел им помочь. Те, кто был левые социалисты, большевики, впоследствии устроились, остальные выжидали. Среди этих возвращавшихся в Россию эмигрантов были также моя тетя Поля и ее муж. Они вернулись из Лозанны, оба сильно постарели, устали от эмиграции, были разочарованы в том, как их приняла Россия и социалисты, ради которых они в свое время жертвовали своей свободой и жизнью. Но их дети сразу пошли в большевистское подполье.

У меня было мало времени для родных и чужих: я готовилась к экзаменам. Сдала логику, психологию, языковедение и введение в философию. Я работала по ночам и была сильно переутомлена. А майское солнце, голубое небо, свежесть и прохлада по утру, почки на деревьях и золотые купола, которые были видны из моих окон, даже черепичные крыши и штукатурка домов — все как-то пело о весне. Я тосковала по лодке на Вилье, по шуму и скрипу уключин, по зыби на реке и сыроватой дымке вдали. Парение птиц низко над водой, перекликание бурлаков или приречных рабочих, плоты, парусные лодочки на горизонте — все эти воспоминания мешали моим мыслям сосредоточиться на сухом экзаменационном материале. Но я преодолела и это, я только решила непременно найти дачку где-нибудь в подмосковной и провести лето с детьми вне города.

Я нашла дачку, небольшую, с вышкой-чердачком для себя. Оттуда я видела восход и закат солнца, а днем там было ветрено и прохладно. Хозяйство было сложное: большой огород, сад, курятник, варка, печение хлеба, маринование и соление впрок и сушение грибов. Дети бегали голышом и босиком, на солнце стояла большая миска, в которой им было разрешено полоскаться. При дачке была небольшая русская банька с русской печкой, маленьким окошком в поле, при баньке такая же крошечная клеть, сенцы, там мы топили часто, стирали белье и мылись, как моются русские мужики под праздники и воскресенье.

По вечерам, уложив детей спать, я садилась на своем балкончике. Вечера были теплые, без мушек и комаров, не было ни пыли, ни шума, ни движения, и в этой абсолютной тишине и спокойствии я любила наблюдать жизнь птиц, грачей и галок (я плохо разбиралась в орнитологии, но всегда любила птиц). По вечерам у них бывал слет на полях и деревьях. На лысом незасеянном клочке земли слетались они парами, группами, перекликались, давали знаки друг другу. Один грач, вождь, летит вперед. Остальные сидят почти неподвижно, иногда зачем-то перепархивают с ветки на ветку. Похоже на игру в города или на английский «файв о клок»[259]. Иногда они очень низко над землей шагают и летают. Их вечерний разговор в тихих тонах, замирающий — это не то, что сумасшедшие предутренние звуки: «кра-кра», когда вы готовы эту черную стаю проклинать за то, что вам не дают спать, и наша дворничиха даже хотела их всех перестрелять.

Наоборот вечером, как во время еврейской молитвы «неила» в Йом Кипур[260], эти птицы объяты какой-то элегией, молитвой. Иногда один грач описывает соло-пируэт перед всей компанией, потом вызывающе смотрит на остальных, как бы спрашивая: ну, что скажете, хорошо? ловко? — а после смотрин робко и деликатно за ним улетает грачиха. А может быть, наоборот, это самец улетает за самкой. Один грач всегда сидит на телеграфном столбе, на самом высоком месте и как муэдзин громко зовет оттуда, скликает правоверных.

Затем, отлетев на версту, все домашние грачи без гостей возвращаются в гнезда под крышей, в трубы печей и на деревья. Что преследуют эти вечерние скопища? Политика, матримониальные цели, спорт, выборы? Кто знает. Днем в поте своих крыльев они зарабатывают свой хлеб, перелетают с дерева на дерево, с поля на поле, наполняют клювы своих птенцов, кричат, что-то тащат, у кого-то что-то отнимают, совсем как люди. Как на Налевках и в Зарядье[261] — как беспокойные конкурирующие между собой евреи, так ведут себя эти беспокойные птицы. А еще говорят, что птицы не сеют и не жнут, и не знают «ни заботы, ни труда»[262] — это неправильно, они буквально не знают, как проживут и чем просуществуют завтрашний день. И потом эти вечные эмиграции и реэмиграции, и соревнование сил, забота о том, как они перенесут дальний путь через моря и не отстанут от своей братии. Я эгоцентрически сравнивала их с еврейским народом — в борьбе за существование, в молитвах и отдыхе и в образе жизни.

С моего балкона можно было наблюдать не только птиц, но и возвращающихся с пастбища коров, когда пастухи переругивались с коровами и между собой. Это были мытищенские школьники, которые летом прирабатывали себе пастушеством. Кроме того, дачницы вылезали в цветных капотах и в шарфиках на голове встречать мужей на станцию и помогали им тащить мешки и кульки. Лес синел вдали, был подернут вечерней дымкой.