Вдруг меня вызвали в переднюю. Там стоял хозяин нашего дома. «Пожалуйста, представьте меня генералу», – сказал он мне. Но я не решилась беспокоить дорогого гостя и испугалась неудовольствия Герцена. К счастию, последний в эту минуту вышел, я передала ему просьбу доктора Клартона. Герцен тоже отказался исполнить просьбу англичанина. Тогда последний отважно вошел в салон сам и представился Гарибальди, а затем попросил последовать за ним в сад, чтобы посадить там одно деревце. Герцен не хотел этого допускать, говорил, что у Гарибальди болит нога; но последний уже встал и сказал с добродушной улыбкой, что готов исполнить это желание.

Я проводила Гарибальди в сад, там уже был Клартон, опередивший нас, и деревце там было, и ямка уже была готова. С тех пор дом наш стал называться Garibaldi’s house. Посадив деревцо, Гарибальди вернулся в гостиную и уселся на диване; а дамы окружили его, многие из них стали на колени около него, а я стояла, облокотившись на спинку кресла. Хотя я разделяла их восхищение и симпатию к Гарибальди, но мне не нравилось это коленопреклоненное положение. Это явно стесняло нашего гостя; он просил дам сесть, но они восторженно отвечали, что им хорошо и они никому не уступят своего места.

Мне очень памятен разговор, который тогда завязался. Обращаясь к Герцену, Гарибальди сказал: «Мне так хорошо здесь, так отрадно, сегодня особенно, я так счастлив с приезда в Англию, вообще мне так хорошо, что я боюсь. Мне страшно, потому что такое настроение духа уже два раза в моей жизни сменялось на очень мрачное: так было перед кончиной моей жены Аниты, а потом перед кончиной матери, вы помните, Герцен? Подумайте, приезжаю в Англию, и вдруг этот неслыханный прием! И кто же! Английский народ, которого считают холодным; и он так принимал меня, простого рыбака, моряка. Я понимаю, что это незаслуженно; но после этого всего надо ожидать чего-нибудь тяжелого, а то человек забудется, сойдет от всего этого с ума…»

Это предчувствие не обмануло старого вождя. Едва он успел возвратиться в Лондон, как услышал ответ английского правительства. Гарибальди позволяли принять четыре или пять приглашений, не более: находили, что здоровье генерала не позволяет ему так много разъезжать.

– Но я чувствую себя хорошо как никогда, – отвечал удивленный Гарибальди.

– Нет, генерал, вы заблуждаетесь, – возразил знаменитый врач, присланный от премьер-министра, – вам хуже, – прибавил он тихо, почтительно наклоняясь.

Гарибальди задумался; помолчав, он сказал:

– Если я не могу принять всех приглашений, я не приму никаких и готов уехать завтра же обратно.

– Нет, нет, этого не желают, надо пробыть еще несколько дней, уехать так поспешно неловко, – сказал медик.

И Гарибальди подчинился этому требованию и согласился остаться. Опять с утра играла музыка, являлись визитами неутомимые лорды и леди; Гарибальди по-прежнему поднимался со своего места и кланялся; но его светлое настроение уже отлетело навсегда; он остался на несколько дней, но это уже был не Гарибальди, а автомат.

Газеты были наполнены известиями о плохом состоянии здоровья героя и о его скором отъезде на Капреру. Английский народ ловко обманули. Узнали ли бедные англичане хоть когда-нибудь, как их любимец, дорогой гость Англии, дорожил именно их любовью, их призывом, и о том, как герою не позволили отдаться этому чувству счастия? Мрачный, задумчивый, Гарибальди оставил Англию, закутанную в непроницаемые туманы, и возвратился на свой маленький остров, облитый теплыми лучами южного солнца. Прощаясь с Герценом на дебаркадере, Гарибальди сказал ему: «Приезжайте ко мне в гости с семьей, это будет отлично».

Посещение Гарибальди не принесло всех плодов, ожидаемых мадзинистами. Правда, английская аристократия хотела собрать большой капитал и купить землю на Капрере, чтоб весь остров принадлежал Гарибальди и впоследствии его сыновьям. Но старый вождь, благодаря за предложение, отказался от такого царского подарка. «Не в богатстве будет их счастие, – сказал он. – Я приму ваше пожертвование, если вы дадите сумму на нужды нашей матери-Италии». Но аристократия, боясь революционного духа, наотрез отказалась исполнить желание чтимого гостя.

Вскоре после отъезда Гарибальди из Англии Герцен, пробегая по обыкновению газеты поутру, сказал мне: «Вот новость! Твой дядя Павел Алексеевич скончался после трехдневной болезни: разрыв сердца».

Эта весть меня поразила: слышать это как газетную новость! Я не только жалела дядю, которого любила и уважала и про которого знала, что деятельность его не бесплодна, но я особенно жалела о моем отце, который горячо любил брата и терял в нем друга. Я не могла думать без ужаса о его горе и, вместе с тем суеверная, может быть, мысль овладела мной. Вот смерть постучалась к нам; теперь надо ждать еще и еще ударов, так было в нашей семье, так бывает обыкновенно…

В подтверждение горестной вести получены были наконец письма от моего отца и от тети Марьи Алексеевны. Она рассказывала о быстром ходе болезни, о том, что после кончины дяди не на что было хоронить его. Так как жалованье взяли вперед, вдова его Елизавета Ивановна Тучкова возвратила деньги в казну. Тогда Москва показала, как она умела ценить службу и попечение своего бескорыстного генерал-губернатора (вероятно, Москва не часто бывала избалована такими преданными личностями, как дядя). Город собрал большую сумму (не помню цифры), из которой сделали похороны, поставили памятник, а из остатков соорудили нетленный памятник: две стипендии в Московском университете, именуемые «тучковскими».

Мы были еще в Теддингтоне, когда в августе или в сентябре нас навестил Альфред Таландье, приятель Герцена и горячий ого поклонник. Таландье жил в Лондоне уроками музыки, французского языка, литературы и истории. Но он скучал среди праздных французских эмигрантов и стал искать кафедры, тем более что женился, имел уже маленькую дочку, а уроков было недостаточно для семейной обстановки. После многих хлопот и, кажется, при содействии Герцена, он получил наконец место преподавателя французского языка и литературы в военном учебном заведении в Сандгорсте.

Иногда Таландье брал отпуск и посвящал всё свободное время Герцену, которого любил более всех в Лондоне. Помню, что в этот приезд мы гуляли с ним в поле. Дети мои рвали весело ежевику, покрывавшую сплошными ягодами живую изгородь, а мы, бредя по дороге, беседовали обо всем, что произошло в его отсутствие. Я рассказала ему о своей утрате, говорила, что не могу преодолеть в себе какого-то чувства опасения за близких, и спросила, что он думает об этом. Вместо того чтобы меня успокоить, Таландье согласился со мной. По его словам, несчастье редко бывает без повторений. Мы повернули и тихо пошли к дому; дети весело бежали за нами. Впоследствии я не раз вспоминала эту прогулку, этот разговор.

После годового пребывания в Теддингтоне мы провели лето у моря в Борнмуте. Туда приехала Мальвида фон Мейзенбуг с дочерьми Герцена. Тут в последний раз в Англии мы собрались все; но об этом пребывании ничего не могу передать, потому что не было ничего общественно интересного. Вкусив жизни в Италии, ни Мальвида, ни дети не хотели слышать о какой-нибудь перемене. Иногда Герцен ездил к ним в Италию на месяц или на два; его мечта была, чтобы сын его женился на образованной девушке и сестры могли жить с братом, но этой мечте не суждено было осуществиться.