— Ну да, угодить в смоляную яму Ла-Бреа, — откликнулся Рон.

Зазвонил телефон, Рон пошел в комнату взять трубку. Сквозь стеклянные французские двери было видно, как он лежит на белом покрывале, чистит ногти и что-то говорит. Клер перестала убирать со стола, замерла, и лицо у нее становилось то растерянным, то решительным. Наклоняясь над столиком, заставленным тарелками и серебром, она пыталась расслышать его слова.

Рон повесил трубку, вернулся к столу. Мрачные тени исчезли с ее лица под солнцем этого взгляда.

— С работы? — спросила Клер, делая вид, что это совсем не важно.

— Джеффри хотел зайти, поговорить о сценарии. Я отказался. — Рон потянулся к ней, взял ее за руку. Мне было тошно смотреть, как она заливается румянцем, сияет от удовольствия.

Теперь он вспомнил, что я все еще здесь — играю с шафранно-желтой рисинкой, выпавшей из паэльи, чищу спиралью апельсин.

— Слышал, нам с тобой нужно кое-что наверстать в учебе.

До чего он был мягкий, гладкий. Легко было представить, как Рон уговаривает какую-нибудь одинокую старушку, сидящую над доской Уиджа, рассказать перед камерой о своих беседах с покойным мужем, как он держит ее узловатую руку в своей, мягкой и гладкой, с гладким обручальным кольцом, как мягко говорит: «Ну, не стесняйтесь».

Клер рассказала ему, как мы проводили время. Рассказала, что записала меня в среднюю школу Фэйрфакс, что мы ходили в кино и на джазовый концерт в Музее искусств.

— Астрид настоящая художница, — сказала она. — Покажи Рону, что ты нарисовала.

Клер купила мне набор акварельных красок «Пеликан» в большой черной коробке и альбом с плотной бумагой. Я рисовала на ней поникшие ветви вяза, пуансеттии на фоне белой стены, башенки дельфиниума, нежный румянец роз. Скопировала дюреровского кролика. Были и другие рисунки — Клер за балетными упражнениями в гостиной, Клер со стаканом белого вина, Клер с полотенцем-тюрбаном после ванной. Я не хотела показывать их Рону. Они слишком откровенно говорили о моих чувствах.

— Покажи, — настаивала Клер. — Это очень красиво.

Ее просьбы доконали меня. Мне казалось, у нас с Клер что-то было, какие-то особые отношения. А Рона я совсем не знала. Почему она хочет, чтобы я показала ему рисунки? Может быть, хочет доказать ему, что они правильно сделали, взяв меня в дом. Или продемонстрировать, как хорошо она со мной занималась.

Я принесла из комнаты альбом, протянула его Рону, вышла в садик и принялась сбивать с газона побеги мексиканской примулы. Было слышно, как он переворачивает страницы. Я не могла на это смотреть.

— Погляди, — засмеялся Рон. — А это? Да она самородок! Потрясающе. Астрид!

Я не отрывалась от примул.

— Стесняется, — сказала Клер. — Астрид, не стесняйся. У тебя талант. Много ли людей может сказать о себе такое?

Единственная из моих знакомых, которая может так сказать, сидит за решеткой.

За домом стрекотала какая-то ночная птица или сверчок — словно вертится колесо с бегущей белкой. Под фонарями-перцами Клер рассказывала Рону, как она готовила паэлью, — весело, будто комедию, с таким воодушевлением, что у меня заныло в животе. Я смотрела на Рона в белой рубашке с оранжево-розовыми разводами от фонарного света, на его гладкие руки, приятную улыбку, аккуратную ступню в новой сандалии на джинсовом колене. Почему бы тебе не убраться, Рон? На свете полно колдунов, о которых еще не сделали ни одной передачи, чудовищ в колодцах-водостоках, ждущих, когда их снимут на пленку. Но смех у Клер тягучий и сладкий, как нектар, запах ночного жасмина заманчивый и нежный, как молочная ванна.

— Астрид, ты все еще там? — зовет меня Клер, всматриваясь в темноту.

— Да, я просто думаю, — отзываюсь я, вытягивая из-под садового шланга веточку мяты. Сегодня ночью они вместе лягут в сосновую кровать среди красных и белых роз, а я буду одна. Мужчина всегда важнее всего для женщины. Важнее кого бы то ни было. Вот почему все так идиотски получается.

После недели наедине с Клер я волей-неволей отправилась в школу — надо было заканчивать десятый класс. Хорошо еще, что не пришлось возвращаться в голливудскую школу, где меня видели таскающей еду из мусорных баков. Это была совершенно новая школьная жизнь. В Фэйрфаксе я опять могла затеряться среди других учеников. Как хорошо чувствовать себя невидимкой. Каждый день Клер ждала меня из школы с теплым сандвичем, стаканом чая со льдом, с улыбкой и расспросами. Сначала это казалось мне странным, лишним, ненужным. Никто до нее не ждал меня дома, никто не бросался к двери на звук моего ключа в замке, даже когда я была маленькой. Казалось, она хочет в чем-то меня упрекнуть, но это было не так. Клер было интересно, как я написала сочинение по Эдгару Алану По, как, я нарисовала схему четырехкамерного сердца и схему кровообращения, она утешала меня, когда я получила «D» по алгебре.

Клер спрашивала и о моих одноклассниках, но о них мне почти нечего было сказать. Даже в лучшие времена я не отличалась общительностью. Школа была обязанностью, работой, я делала ее и уходила. Мне совершенно не хотелось посещать «Испанский клуб» или «Ассоциацию школьников против пьяных за рулем». Даже мимо стайки ребят, курящих траву, я проходила без единого взгляда в их сторону. У меня была Клер, она ждала меня, и это все, что мне было нужно.

— Хороший сегодня был день в школе? — спрашивала она, пододвигая мне стул в красно-белой кухоньке.

Клер ошибочно полагала, что Фэйрфакс была похожа на среднюю школу в Коннетикуте, где училась она сама, — она будто не замечала рамок металлоискателя у каждой школьной двери. Я не рассказывала ей о торговле травой на школьном дворе, об ограблениях в школьном автобусе. О том, как одна девочка прожгла сигаретой дырку в блузке другой прямо у меня перед носом, словно подначивая — буду я удерживать ее или нет. О мальчике, которому угрожали ножом прямо в холле перед уроком испанского. О девочках, обсуждающих аборты в раздевалке. Клер не надо было знать обо всем этом, мне хотелось, чтобы ее мир оставался прекрасным. Поэтому в школе у меня всегда был замечательный день, что бы там ни происходило.

В субботу Рон ходил по лужайке с газонокосилкой, расправляясь с побегами мексиканских примул, потом стал читать сценарии. После завтрака с копченой лососиной и рогаликами Клер ушла в балетную студию. Я принесла альбом и села рядом с Роном за столик в саду. Он не пытался чересчур активно подружиться со мной, и я начинала к нему привыкать.

— Как тебе Клер? Что ты о ней думаешь? — совершенно неожиданно спросил он, глядя на меня поверх очков, как Санта-Клаус.

— Она замечательная.

Теперь мне становилось понятно, что он имел в виду. Клер иногда ходила по ночам, слышались звуки ее шагов по деревянному настилу. Часто она так неистово говорила, словно тишина обвалится на нас, если не подпереть ее постоянным потоком звуков. Легко могла расплакаться — когда мы ходили в обсерваторию, она расплакалась на представлении «Апрельские созвездия».