Суд продолжал выслушивать показания свидетелей, и 19 апреля Фрэнсис узнал, что против него будет выдвинуто двадцать семь обвинений, причем все касаются денежных подношений, а также подарков в виде разнообразных предметов, которые он получал сначала как лорд-хранитель большой государственной печати, а потом и как лорд-канцлер; исков, которые он рассматривал в судах и которые были поданы людьми, давно им забытыми, истцами, которым он помогал прийти к соглашению с ответчиками; исков, которые он отклонил, и все эти люди клялись на Библии, что он брал мзду за свои труды.

Хоуди против Ходи — да, он получил в подарок дюжину пуговиц… Сто фунтов от сэра Джона Тревора? Но он думал, что это подарок к Новому году… Ссора между Кеннеди и Ван Лором? Верно, ему подарили прекрасный застекленный шкафчик, сэр Джон умолял его чуть не на коленях принять подарок — он сейчас стоит в Йорк-Хаусе… Портьеры от сэра Эдварда Шюта, тоже в то время, когда он переезжал в Йорк-Хаус, но они не имели никакого отношения к делу, которое Фрэнсис рассматривал… Перстень с бриллиантами от сэра Джона Ренелла и мебель для дома, но ведь все это тоже подарки к Новому году… и так далее, и так далее, и так далее. Список был нескончаемый, он подавлял. И Фрэнсис понял, что о защите и думать нечего, лучше смириться и признать все обвинения. Палата лордов уже все решила, они вознамерились наказать его в назидание другим — его коллеги советники и пэры, которых он считал своими друзьями, среди них был и граф Суффолк, восстановленный в должности после опалы и жаждущий мести, а за всеми за ними вставала фигура председателя комиссии по рассмотрению жалоб сэра Эдварда Коука, он довольно потирал руки.

Двадцать первого апреля Фрэнсис написал его величеству письмо с выражением согласия передать дело на рассмотрение суда и предложил вернуть свою печать, а на следующий день, двадцать второго апреля, еще одно письмо в палату лордов, в котором говорил: «Я без утайки признаю и подтверждаю, что, уяснив детали обвинения… считаю все раскрытым достаточно полно и в такой степени, чтобы я более не выдвигал ничего в свою защиту и чтобы высокочтимые лорды осудили меня и вынесли приговор».

Изумляет то, с какой легкостью лорд-канцлер согласился передать дело на рассмотрение суда, не сделав ни малейшей попытки защитить себя и тем самым лишив себя права опровергать обвинения и вызывать свидетелей, которые бы доказывали его невиновность. Многие из обвинений можно было бы опровергнуть и вообще доказать, что все это не более чем грязная интрига, затеянная против Фрэнсиса Бэкона. Казалось, стыд от того, что его так опозорили, обвинив во мздоимстве и продажности, сломил его боевой дух; и у него, в состоянии глубочайшего нервного срыва, не осталось воли сопротивляться.

Двадцать четвертого апреля принц Уэльский взял слово в верхней палате и передал ей письмо Фрэнсиса о согласии передать дело на рассмотрение суда, которое и было зачитано собравшимся пэрам. Выбрали комиссию, которой поручили разобраться с письмом. И принц Уэльский, и маркиз Бекингем надеялись, что объяснения будут приняты и дело урегулировано без формального вынесения приговора. Другие были настроены не столь снисходительно, к ним относился и граф Суффолк. Начались дебаты относительно того, следует ли послать лорду-канцлеру список обвинений или вызвать его в палату, чтобы он отвечал на них лично. Мнения пэров разделились, большинство высказывалось за то, чтобы послать обвинения, и, несомненно, наиболее великодушные заботились о здоровье обвиняемого. Итак, список правонарушений был отправлен в Йорк-Хаус, хотя лорды не сделали попытки просеять показания, рассмотреть юридический аспект обвинений и учесть смягчающие обстоятельства. Ни одно из обвинений не было доказано в открытом суде, и свидетелей, и жалобщиков выслушивали приватно.

Лорд-канцлер вернул список обвинений 30 апреля с такими словами: «Внимательнейшим образом рассмотрев обвинения, обсудив все со своей собственной совестью и вызвав из памяти все, что я смог вспомнить, я честно и открыто признаю, что я виновен в продажности, и отказываюсь оправдываться, но предаю себя милосердию и великодушию ваших светлостей». Далее следовало двадцать семь пунктов обвинения, и по каждому он признавал себя виновным, можно было поклясться, что он находил какое-то болезненное удовольствие, унижая себя. Если человеку суждено утонуть, что ж, пусть пучина его поглотит. Когда делегация от палаты лордов официально задала ему вопрос, собственноручная ли его подпись стоит под признанием, он ответил: «Милорды, это мое решение, моя рука и мое сердце. Молю вас, милорды, будьте милосердны к сломленному лорду».

Верхняя палата приняла его признание вины. Следующим шагом в процедуре было вынесение приговора. Если бы здоровье позволило лорду-канцлеру предстать перед судом, ему приказали бы явиться и выслушать приговор, но он все еще был прикован к постели, и многие считали, что жить ему осталось недолго. К 3 мая палата лордов согласовала приговор и сообщила его палате общин. Лорды облачились в свои мантии. Спикер подошел к кафедре и с низким поклоном попросил от имени нижней палаты, чтобы лорд верховный судья огласил приговор. Вот что суд постановил:

1. На лорда виконта Сент-Олбанса, лорда-канцлера Англии налагается денежный штраф размером 40 000 фунтов.

2. Он будет заключен в Тауэр на срок, который назначит по своему усмотрению король.

3. Он будет на вечные времена лишен права занимать какую-либо официальную должность на государственной службе в пределах королевства.

4. Он навсегда лишается права заседать в парламенте и переступать порог канцлерского суда.

Как Фрэнсис Бэкон принял приговор, мы не знаем. Должно быть, кто-то из его близких друзей — а у него было много друзей и в верхней, и в нижней палатах — принес его Фрэнсису домой и, уж конечно, рассказал, что мнения членов палаты лордов разделились: лорды Шеффилд, Ричмонд и Арундел настаивали на решении, которое бы не унизило Бэкона, а маркиз Бекингем выступал вообще против каких бы то ни было наказаний. Не настолько Фрэнсис был болен, чтобы эти имена не произвели на него впечатления. Но он никогда больше не будет служить, он на вечные времена лишен права занимать какую бы то ни было официальную должность в пределах королевства — осознал ли он в полной мере смысл и значение этих слов? Кто был у его постели? Священник доктор Рэли? Всегда готовый помочь друг и секретарь Томас Мэтью? Старинный друг и слуга Генри Перси? Жена? Мы не знаем.

12 мая граф Саутгемптон, хорошо помнивший свое двухлетнее пребывание в Тауэре во времена королевы Елизаветы после восстания графа Эссекса, спросил членов палаты лордов, почему лорд-канцлер до сих пор не в Тауэре. Маркиз Бекингем, ныне лорд-адмирал, сообщил ему, что «король отсрочил его заключение по причине тяжелой болезни». Ответ не удовлетворил тех пэров, кто не только радовался падению виконта Сент-Олбанса, но и был недоволен все возрастающим влиянием самого Бекингема на дела государства, и был послан приказ о препровождении бывшего лорда-канцлера в Тауэр. Точная дата его заключения неизвестна, но мы знаем, что 31 мая он был там, потому что этим днем помечено его письмо к Бекингему, написанное в Тауэре: