Раздольный ветер гонит позёмку, заметая её следы. Соня шагает по запорошённым шпалам и запинается о тугую проволоку, ведущую вбок, в сугроб. Под снегом обнаруживается серый короб, окрашенный таким толстым слоем краски, что летом на жаре здесь не сесть, иначе всенепременно прилипнешь задом. Но сейчас зима, и Соня, уронив сумку, садится.

Холода будто нет. В пугающем оцепенении она добывает из кармана сигареты, выуживает одну и чиркает спички: первую ломает, огонёк второй мечется в дрожащей, как у алкоголика, руке и гаснет. От третьей, спрятанной в ладони и закрытой собой от ветра, ей удаётся, наконец, прикурить.

Глория осторожно проявляется рядом:

– Ты это… в шоке, что ли? Это теперь так и будет с тобой? Может, поплачешь, а? – и, тревожно: – Со-о-онь!

Та молчит. В голове зияет пустота. Слёз нет. Вообще никаких эмоций нет, кроме недоумения: как же так? Почему?

– Я, если что, рядом, – в ладонь проникает мягкая, щекотная кошкодевичья лапа. – Я с тобой. Всё хорошо. Вот увидишь, мы прорвёмся, – и она замечает, хихикнув: – А лихо ты его ящик! Жри, говорит, тварь! А-ха-ха!

Соня тихонько сжимает лапу ледяными пальцами и отпускает её.

Он ещё не знает, что они с Ириской подруги. И, что стоит ей рассказать о прошедшем лете, как он потеряет свою изумительную рабыню. Испугается ведь до жути. Потому что Ириска увидит, какой он…

– Мудак, – озвучивает Глория окончание этой мысли.

И подруга ей поверит – на то она и подруга.

– Или поверит ему, – суфлирует Глор.

В нём заложен и этот ужас – что он неизбежно потеряет всё и останется одинок, потому что не может никого осчастливить.

А Ириска… Предостеречь бы её от мужчины, в которого она несомненно влюбляется, как все девчонки это наивно практикуют, а сабы – в особенности.

– Он же убьёт её, Глор… Расплющит о свою железобетонность. Ей нужно помочь. Рассказать.

Сигарета заканчивается, и Соня тут же берёт другую. Прикуривает от первой, жадно затягивается. Огонёк распаляется, ветер размазывает дым над кустами засохшей пижмы.

Как помочь? Рассказать – что? Это её выбор, её урок и её неизбежный трэш. Какое право она имеет вторгаться в чужую жизнь? И почему сейчас её заботит Ириска, а не дыра, зияющая пустотой внутри?

– Да может у них всё идеально сложится – кто знает? – вступает Глория, провоцируя её на разговор.

– Умеешь поддержать, – Соня выпускает изо рта густое облако в прозрачный воздух, серебрящийся крупинками снега.

– Зато ты теперь знаешь правду, – философски размышляет Глор, вытаптывая тяжёлыми лапами в сугробе форму сердца, которая на поверку оказывается жопой.

Соня кивает, – из глаз вытекают жалкие, остаточные слёзы осознания, что наконец-то она знает её, правду.

– Глор, я же люблю его, понимаешь? Люблю!

Глория подносит лапу к губам и весело теребонькает:

– Люб-люб-люб-люб-лю, люб-люб-люб-люб-лю…

Блестящая пыльца, падающая с неба, сменяется колкой крупой, которую ветер сметает в ложбинки и ямки, оставшиеся от следов. Всё вокруг становится белым.

«На железке сильно мело. Глор скакала кругами, а мне было не холодно и не больно – просто сильно переживалочно. Я слилась и с метелью, и с ночью, и когда совсем уже перестала чувствовать пальцы, внезапно получила его – Освобождение. Меня будто накрыло теплом, и стало спокойно, как никогда. Это было избавление от самого ужасного – неопределённости. Дыра, звенящая пустотой внутри, вдруг заполнилась чистейшей субстанцией – сильной и нежной. Мне захотелось жить – восторженно вдыхать этот морозный воздух, эту фантастическую стихию – брать её в себя через лёгкие и пропускать до самого дна, до насыщения!

И было ещё удивление от того, что родной человек в один миг стал лютым моим врагом. И тоскливо, что из двух людей выбрали не меня».

Четвёртую сигарету Соня втыкает в снег, – огонёк, пшикнув, испуганно гаснет.

– Как я не увидела, что снова вляпываюсь? – хмыкает она. – И эта моя открытость… И как тяжело становиться бывшей, Глор… И быть проигравшей – тоже!

– Малыш! – Глория забирается к ней на колени, тыкается носом в живот, и Соня отмечает, что та изрядно вымахала в размерах. – То, что ты была откровенна с ним – это не слабость. Наоборот, в этом сила твоя и мощь.

Глор забирается в пуховик, – голова выныривает поплавком между полурасстёгнутой молнией и воротом свитера.

Вдали раздаётся гул электрички.

– Пойдём, – Соня встаёт, закидывает сумку на плечо и подхватывает выпадающую снизу Глор – такую увесистую, что её приходится придержать, точно беременный живот. – Когда ты успела так вырасти?

Отходит от дороги подальше.

Поезд, гремя вагонами, проносится мимо, – потревоженный снег взмывает клубами, закручивается спиралями и оседает, поблёскивая в свете ночных фонарей.

Глава 35

«Бог с тобою, золотая рыбка! Твоего мне откупа не надо…»

(Александр Пушкин, «Сказка о рыбаке и рыбке»).

До общаги Соня добирается глубоко заполночь. Тихонько, на цыпочках идёт по коридору, проникает в комнату.

Тусклый свет лампы разжижает сгущённый сумрак, и размытые тени, точно полчища уродливых чудищ с шорохом расползаются по углам, чтоб теперь наблюдать оттуда.

Если не двигаться, то можно заметить, как они шевелятся, и чем больше уговариваешь себя не прислушиваться, тем отчётливее становится их пугающий шёпот. Главное – не подавать вида, иначе эти монстры, затаившиеся в ночи, почуют страх и набросятся скопом.

– Ты мертва-а-а, мертва-а-а, – шуршит свалявшаяся за плинтусами пыль.

– Со-о-оня… – колышется паутина под потолком.

– Умри-и-и, – протяжно воет коврик, и узор на его поверхности размывается, закручивается воронкой, увлекая в чернильный омут.

– Вас нет, идите к чёрту! – взвизгивает Соня, кидаясь к коврику и запинывая его бесформенной кучей к стене так яростно, что тараканы бросаются врассыпную.

Она подбегает к окну, прижимается горячечным лбом к стеклу и мимоходом натыкается взглядом на стоящую на краю подоконника герберу. Сдавшись перед искушением очередного морального суицида, она берёт из вазы цветок и в упор разглядывает его.

– Получается, я была у него временной. Пока Ириска в отъезде.

Онемевшие от мороза пальцы отогреваются, и подушечки колет, словно от ударов кинжалом.

Воспоминания разворачиваются подробными сценами, обрастают деталями, процарапывают всё её мясокостное, чуткое существо, обрушиваясь невыносимой по своей огромности лавиной боли.

То, как виртуозно он её обесценил, как всё это время держал в неведении и использовал, будучи допущенным в самые тайные уголки души, – всё это вынуждает сейчас изнывать от обиды и созерцания иллюзий, рухнувших одномоментно. Теперь, в пустоте, посреди руин и бетонной пыли, осевшей поверх разломанных в хламину плит, она стоит абсолютно одна, вцепившись в цветок, точно в арматурину, торчащую из обломков, чтобы только продолжать быть причастной к миру с его абсолютным земным притяжением.

«Если мой Бог оказался иллюзией, то… Что, если гравитация – это тоже иллюзия? Что, если, лишившись её, я потеряю точку опоры, как потеряла свой единственный шанс на счастье, который если и был, то самый, что ни на есть последний?»

Боль накатывает, пульсирует в диафрагме, душит спазмами, распухает, с лёгкостью давая понять, кто здесь воистину главный.

– Со-о-оня… Со-о-оня… – шумит отдалённо в ушах.

Паника ширится.

Ещё чуть-чуть, и её хрупкое существо с герберой, зажатой в руке, погребёт под плитой осознания – от того, как наивно она поступилась главным, предала свою суть, упустила время и страдала там, где не стоило даже быть. Мысли режут осколками голые нервы.

– Детка, просто дыши, – Глор появляется рядом, упруго трётся щекой о костяшки её кулака, от чего цветок трясётся в каркасе из проволоки, осыпаясь сушёными лепестками. – Сдайся боли.

Другого выхода нет. Если раньше она могла сдерживаться и терпеть, то сейчас навалившаяся громадина так велика, что ещё чуть-чуть, и её раздавит в лепёшку.

«Я сама. Сама прибежала к тому, кто вынул наружу мой ад. Сама отправилась в опыт, где боль стала слишком и чересчур».

Она делает вдох, заставляет себя расслабиться и… позволяет боли случиться, – иссякшая, измождённая перед силой её проявления.

Ураганная волна накрывает её с головой, швыряет безвольной тряпкой в оглушающий шторм, будто она,