Пропагандистская цель поездки, прежде всего, – сбор денег на закупку вооружения, продовольствия, медикаментов – ни от кого не скрывалась, но она ни у кого и не могла вызвать никаких подозрений и возражений: такая акция в чьих угодно глазах выглядела вполне естественной. Подобная задача, поставленная перед теми, кому разрешили бы откликнуться на приглашение американских евреев, была вовсе не только декоративной, а жизненно необходимой. И все же, даже она не шла ни в какое сравнение с задачей тайной и главной: перебросить мост между физиками – теоретиками и практиками – двух стран для получения информации, позволяющей как можно скорее осуществить советский атомный проект.

Ни один неспециалист ничего подобного сделать, конечно, не мог, но повлиять на умы и чувства своих собеседников, убедить их не только в том, что в Советском Союзе нет никакого антисемитизма, а более того, – что он, и только он, надежный гарант и защитник интересов евреев во всем мире и что поэтому ему надо помогать всеми доступными средствами, – такая задача посланцам была по плечу. Если только, конечно, они обладали достаточным шармом, способностью убедить тех, с кем встречаются, в искренности своих заявлений.

Соломон Михоэлс лучше, чем кто-нибудь, подходил для этой роли, хотя его, артиста, ни разу не выступавшего на театральных подмостках Америки, там мало кто знал. И все же кому, как не ему, председателю ЕАК, было откликнуться на приглашение и стать первым посланцем советских евреев в страну, где евреи – выходцы из прежней Российской империи – завоевали высокие позиции во всех областях жизни? Но кроме того он обладал неслыханным актерским обаянием, был несравненным оратором и темпераментным собеседником, отличался большим полемическим даром, словом, обладал буквально всеми качествами, необходимыми для выполнения и фасадной, и тайной задачи. Притом – ничуть не кривя душой: ведь он действительно не имел никаких оснований скорбеть о плохой участи евреев под солнцем Сталинской конституции и усомниться в протекционизме советских властей по отношению к еврейскому меньшинству. И конечно, ему на самом деле и в голову не пришло бы заподозрить Сталина в повороте к государственному антисемитизму.

Кандидатура Михоэлса в Кремле никаких сомнений не вызвала, обсуждалась кандидатура второго члена делегации: вакансий было всего две. По логике вещей вторым должен был быть ответственный секретарь ЕАК и, по совместительству, сотрудник Лубянки – Шахно Эпштейн. К тому же он долго жил в Америке, сотрудничал в еврейской печати Соединенных Штатов, был знаком в этой стране со множеством людей. Но, видимо, это было и минусом: никто не мог поручиться за то, как именно он использует там свои связи. Выбор пал на поэта Ицика Фефера, члена партии с почти двадцатипятилетним стажем, который уже успел себя проявить как надежный сексот.

Никто не знает в точности, какой разговор имел Берия перед отлетом делегации с ее членами, но в том, что разговор имел место, притом и с двумя сразу, и с каждым порознь, – в этом можно не сомневаться[23]: слишком уж ответственная, беспримерно ответственная, задача возлагалась на них. Хотя даже на закрытом заседании суда девять лет спустя будет сказано, что беседу вел только секретарь ЦК Щербаков[24], но этот деятель занимался идеологией и пропагандой, атомные секреты в его компетенцию не входили.

Со слов своего отца, крупнейшего функционера и аса советской внешней разведки генерала Павла Судоплатова, его сын Андрей сообщает, что «перед поездкой в Соединенные Штаты Михоэлса (Михоэлса одного, а не вместе с Фефером. – А. В.) вызвал на Лубянку Берия и проинструктировал его, как завязать широкие контакты с американскими евреями»[25]. Сам Павел Судоплатов утверждает, что Берия точно определил главную задачу советско-еврейских посланцев: «убедить американское общественное мнение, что антисемитизм в СССР полностью ликвидирован вследствие сталинской национальной политики»[26].

Вопреки своей воле и, возможно, не сознавая в полной мере, какую миссию ему на самом деле придется исполнить, Михоэлс фактически становился посланцем спецслужб, которые доверили ему выполнение одной из самых грандиозных по масштабу секретных операций. На помощь Михоэлсу в этом деле были мобилизованы лучшие и опытнейшие агенты, работавшие в Америке, прежде всего резидент НКВД в Вашингтоне, генерал Василий Зарубин, его жена Елизавета Зарубина (по первому мужу Лиза Горская, в девичестве Розенцвейг) – одна из самых результативных советских агенток, блестяще владевшая несколькими языками (в двадцатые годы она выдала на смерть Лубянке своего тогдашнего любовника Якова Блюмкина – убийцу германского посла Мирбаха и близкого сотрудника Троцкого), генерал Гайк Овакимян, а также резидент в Сан-Франциско, работавший под крышей вице-консула СССР, Григорий Хейфец, многоопытный советский шпион, проявивший себя до этого не в одной стране и имевший в Америке огромные связи. «Наводку» осуществляла также проверенный агент НКВД – Маргарита Коненкова, жена очень почитаемого в Америке русского скульптора-эмигранта Сергея Коненкова, охмурившая своими любовными чарами самого Альберта Эйнштейна, в душу которого предстояло проникнуть Соломону Михоэлсу – растрогать, обворожить… Знал ли Михоэлс, в какие сети его вовлекли и в какую игру он играет? Вряд ли – знал, но догадывался несомненно. Доказательством тому служит его письмо жене Анастасии Потоцкой, написанное перед самым отъездом в Америку (семья Михоэлса находилась тогда в эвакуации, в Ташкенте): «Снова и снова припадки отчаяния и одиночества – и деться мне от них некуда. Не знаю, что делать, чтобы отделаться от гнетущего чувства. ‹…› Много-много передумал я за эти дни. ‹…› Здесь (в Москве. – А. В.) выявилась картина весьма тяжелая и сложная той обстановки, в которой мне придется очутиться фактически одному. Ибо мой агорой коллега (так безлично, выражая этим свое отношение к нему, называет Михоэлс хорошо известного адресату письма – Ицика Фефера. – А. В.), который едет вместе со мной, вряд ли может явиться опорой мне и подмогой. А сложность растет там с каждым днем. Придется нырять. Но ведь это не роль. Здесь провал немыслим – это значит провалить себя, обезглавить себя. Любимая, мне тяжело и тоскливо»[27].

Вряд ли можно было сказать что-либо еще точнее в подлежавшем военной цензуре письме! Но и сказанного более чем достаточно. Ясно, что речь идет не о пропагандистских выступлениях и не о сборе денег, – всю прозрачность эвфемизмов Михоэлса можно понять лишь сейчас, когда истинная цель поездки уже известна. Но, судя по письму, хотя бы в общих чертах она была известна Михоэлсу еще тогда. И приводила его в отчаяние – точное слово найдено им самим.

Труднее всего, наверно, было для Михоэлса найти общий язык с влиятельными сионистскими кругами – сам он сионистом никогда не был. Поиск ходов к ним, внедрение в их среду своих людей начал еще создатель и первый шеф лубянского ведомства – Феликс Дзержинский, который, как мы помним, возлагал на них большие надежды[28], но тогда, в двадцатые годы, не преуспел: заигрывания с сионистами не нравились Сталину, который на том этапе, погруженный целиком во внутрипартийные интриги и озабоченный борьбой за власть, не смог разглядеть перспективность многоходовой комбинации, задуманной «железным Феликсом».

Теперь Берия решил продолжить дело своего предшественника, и Сталин ему не мешал. Задача была возложена на Михоэлса – в эту, чуждую для него, среду ему и предстояло «нырять»: было от чего прийти в отчаяние.