Благо, основания имеются.

— А… он прилег. Хороший мужик. Угораздило же на этой твари жениться. Вы вот правильно делаете, пан воевода, что женитьбы избегаете. Ничего-то хорошего в ней нет. Я бы тоже… постель постелью, а женитьба… какая из Маришки жена? Потаскушкой была, потаскушкой останется. Натура такая… но наследство, — он щелкнул пальцами и пуговица, выпав, покатилась по грязному полу. — Оно, конечно, невелико, дела неважно идут, однако перспектива, да… перспектива… отойдет мой тесть дорогой, тогда уж я развернусь…

Он и сейчас развернулся.

На пятках.

И сам себе велел:

— Ать-два…

— Это уже «Забвение», — прокомментировала Катарина и покачала головой. — У вас здесь… слишком легкомысленно относятся к подобным снадобьям.

— Всех посажу, — мрачно пообещал Себастьян.

— Думаете, поможет?

Вряд ли… как бы ни плохи были дела пана Белялинского, но связи свои он, надо полагать, сохранил. И стоит запереть, как немедля явится адвокат какой, который начнет пенять за произвол, а за ним и людишки какие при чинах да званиях, требуя честного купца отпустить…

…отговорятся какой-нибудь глупостью… мол, приобрела крем для лица, духи новые… еще что, столь же легкомысленного свойства. Желала стать краше, а оно… сама пострадала…

…нет, надо мягче.

Осторожней.

А в одном не соврал женишок-то, дела у Белялинских и вправду не слишком-то хорошо идут, если дом запустили. Исчезли гобелены. И картин стало меньше. Напольные вазы куда-то сгинули. Сабля, про которую панна Белялинска рассказывала, что будто бы принадлежала она славному ее предку…

И даже не в том дело, а в духе запустения.

В паутине, которая появилась под потолком. В грязном полу и брошенной посреди коридора тряпке. В запахах тлена, гниющего дерева.

И опять же пустота.

Про них словно забыли. Это было даже не странно. Обидно.

И куда дальше? Идти, заглядывая за каждую дверь? Гостиная. Пустая. Погасший камин. Столик. Шахматная доска. Партия не доиграна, но видно, что бросили ее давно. И фигуры, и доска покрыты толстым слоем пыли.

Следующая дверь.

Еще одна…

И еще.

И кажется, что не будет конца и края этим самым дверям, а еще коридору, дому, который проглотил их и теперь тужится переварить. Не выйдет.

Пан Белялинский обнаружился в очередной гостиной. Он сидел у мертвого камина, в котором виднелась горстка серого пепла, вытянувши ноги, обнявши бутылку коньяка.

— Доброго вам вечера, — Себастьян решил быть вежлив. Пан Белялинский лишь руку поднял, то ли приветствуя, то ли изъявляя несогласие с тем, что вечер и вправду добр. — А у нас тут к вам вопросы…

И вновь молчание.

От окна сквозит. И сквозняк шевелит белесые гардины. Те шевелятся и кажутся живыми, того и гляди дотянутся, спеленают…

— Я ее любил, — вдруг произнес пан Белялинский скорбно.

— Сочувствую.

Ковер столь грязен, что за грязью этой не различить узора. А ведь узор некогда имелся, да…

— Я действительно очень ее любил… — это сказано было со всхлипом. — А она… она мною пользовалась.

— Очень сочувствую.

Кресло-качался с разъехавшимися полозьями, того и гляди рассыплется за старостью. Но пану Белялинскому то ли невдомек было, то ли поглощенный душевною печалью, он не желал думать о подобных мелочах.

— Всегда пользовалась… всю жизнь погубила… сердце сбоит. Думает, станет и умру… смерти моей желает! — он поднял палец.

— Желаете заявление подать?

— Кто? Что? Я? Нет… Хельм все видит… он справедлив… и каждому воздастся по делам его… мне вот тоже… воздастся…

Себастьян подошел к креслу и, остановившись напротив человека, который ныне выглядел прежалко, произнес:

— Я все знаю.

Правда, фраза сия действия нужного не возымела, ибо пан Белялинский меланхолично заметил:

— Никто не знает всего…

Инфернально.

— Послушайте…

…нечего слушать.

Разве что ветер за окном. И дом хнычет детским нудным голосом. В этом голосе — тоска, и проникает она в самую душу. Впору повесится… может, дому того и надо? Пара самоубийц — именно то, чего не хватало ему для полноты черное славы своей.

— Я вот думал, что знаю жену. Детей. Себя самого. А выяснилось, что ничего-то я не знаю… и вы, пан Себастьян, не знаете. И если повезет, то не узнаете, какая бездна в вас таиться… в каждом из вас.

Он вытащил камушек на веревочке.

— Видите? Теплый… значит травит… и горячей, горячей становится…

Катарине категорически не нравилось место.

И люди.

Что панна Белялинска с ее нарядами и ужимками, с черным душным флером, который чувствовала и Катарина, хотя и не одарена была в полной мере; что дочь ее, обезумевшая от зелья, что этот вот человек, притворявшийся пьяным.

А ведь и вправду притворяется.

Взгляд вот трезв.

Насмешлив даже.

И читается в нем этакое, снисходительное… мол, зря вы сюда пришли.

— Мы знаем, — а еще она зверски устала молчать, притворяясь тенью, этаким молчаливым и бессловесным сопровождением князя, — что вы занимаетесь контрабандой.

Пан Белялинский осклабился.

— Какой ужас! — воскликнул он фальшиво. — Я раскрыт…

Смешно?

А ведь и вправду не боится. Почему? Так уверен, что доказательств у них нет? Или дело не в доказательствах, а в высоких покровителях, которые помогут? Если так, то худо…

— Вы перевозите в гробах людей…

— Милая, — пан Белялинский погладил горлышко бутылки. — Вы сами-то понимаете, сколь дико сие звучит? У нее богатая фантазия, пан Себастьян. Или вы тоже?

Князь встал напротив кресла.

И руки скрестил.

И выглядел он… грозно? Нет, не то слово. Не было угрозы ни в позе его, ни в голосе. Скорее уж становилось очевидно, что князь не собирается отступать.

— Эта девушка умирала долго. Мучительно. Разве заслужила она подобное?

— Не мне судить, кто и чего заслужил. Я лишь человек…

…он не признается.

…и вовсе не от страха, но…

— Пан Белялинский, мы ведь докажем. Понадобится время, но мы докажем, что именно вы переправили несчастную через границу. И вы передали ее убийце, и стало быть, виновны не только в контрабанде… контрабанда — по сути своей мелочь, кто ею тут не занимается, верно? А вот убийство… и если подумать, то не одно…