Никаких троцкистских или иных антипартийных группировок у нас не было.

На съезде меня, «опытного организатора района», избрали в Президиум окружного исполкома, а там назначили секретарем. В моем подчинении находился организационный отдел, задача которого заключалась в создании районных советских аппаратов. Вот тут-то мне и пригодился опыт, приобретенный в Каракулине, – ко мне как к «энциклопедии» по оргвопросам коллеги часто обращались за советом. Недавно, в 1953 году, один из них, Александр Михайлович Быстрицкий, вспоминая нашу совместную работу в Сарапуле, заметил, что в окрисполкоме обо мне говорили: «Раз Павлов сказал, значит, так и будет». Пишу это не для похвальбы – никаких особых талантов за собой не знаю. Хочу лишь подчеркнуть, как много мы тогда работали и старались это делать как можно добросовестнее.

Бывало, во время очередного заседания разболится голова, выйдешь в приемную, примешь пирамидону, полежишь на диване несколько минут– и дальше заседать. Придя домой, все мы, руководители округа, как правило, работали еще до 2-3-х часов ночи – писали доклады, отвечали на письма и т. д. Бывало, заработаешься и звонишь председателю в четвертом часу утра – всегда выяснялось, что он тоже еще не ложился. Однажды пришел вечером домой и от переутомления свалился. Позвали доктора, тот велел отлежаться и отоспаться. Только лег, звонит председатель и просит срочно отправиться на окружную конференцию учителей и сделать там доклад по бюджетным вопросам. Делать нечего, взял портфель и пошел на конференцию, а доктор за мной. Докладывал я весь в поту, от слабости меня качало, и доктор готовился меня подхватить, если я начну падать. Хотя я говорил, как в тумане, доклад, говорят, удался, никто из слушателей моего состояния не заметил. Но и то правда, что окружной бюджет я знал почти наизусть.

Очень тяжело мы пережили смерть В.И. Ленина. В то воскресенье я был дома, вдруг звонят и приглашают зайти в редакцию газеты «Красное Прикамье». Прихожу. В комнате сидят члены бюро окружкома и весь президиум окрисполкома, у некоторых на глазах слезы. Спрашиваю: «Что случилось?». Жилинский глухим голосом отвечает: «Ленин умер». У меня ноги подкосились. В день похорон мы провели большой траурный митинг, на трибуне стоял портрет Ленина – говорят, он и сегодня висит в зале Сарапульского горсовета. В момент опускания тела в Мавзолей, мы, как и вся страна, салютовали. Подходили к нам и служители церкви с просьбой проводить вождя колокольным звоном. Мы посоветовались и им отказали. Придя домой после этого митинга, я (теперь об этом уже можно сказать) рыдал как ребенок – до того были взвинчены нервы. И не я один. Секретарь окружкома, как и я, видавший виды бывший подпольщик, плакал, когда к нему с соболезнованиями пришла делегация рабочих-кожевников.

А, между тем, дел по службе все прибывало. По случаю болезни – как потом выяснилось, неизлечимой – зампреда, курировавшего окружное здравоохранение, его обязанности возложили на меня. Возни с этим окрздравом было много – больницы требовали ремонта, не доставало ни персонала, ни медикаментов, да и заведовал им бывший фельдшер Первушин – человек необузданный, персонаж эпохи военного коммунизма. Высокий, худой и страшноватый внешне, на службе он не расставался с наганом, а когда ему советовали его снять, отвечал своим хриплым басом, что все врачи – контрреволюционеры, и без нагана заставить их работать невозможно. Сам он медицины и докторов не признавал и лечился исключительно баней, водкой и редькой с квасом. Насилу мы от этого «кадра» избавились – перевели в Тобольск, а новым заведующим окрздравом назначили врача H.H. Муарского. Среди прочих дел довелось мне и закрывать больничную церковь – ее здание переоборудовали в лабораторию.

Конечно, мы продолжали много ездить по районам, проводили там партийные конференции, совещания по вопросам советского строительства, в общем – вели политико-массовую работу. Иногда приходилось сталкиваться с неожиданными ситуациями. В Воткинске, куда мы выезжали целой бригадой, ко мне подошел не старый еще мужчина и сообщил, что со времен гражданской войны числится «расстрелянным» и не может получить документы. Оказалось, что расстреливали его белогвардейцы, о его смерти сообщили и семье, но он чудом выжил.

Следующим шагом после создания окружного советского аппарата стало восстановление местной промышленности, которая, если не считать кожевенного завода, находилась в плачевном состоянии. Крупорушка, мельница, канатный, винокуренный, кирпичный, маслобойный и другие сарапульские заводы стояли не ремонтированными и без сырья. Облегчало нашу задачу только то, что рабочие и другой персонал оставались на местах. Во главе вновь созданного промкомбината сначала поставили человека малограмотного и безынициативного, а в конце 1924 года– меня. Проработал я на этом посту ровно год – до конца 1925 года.

Оборотных средств я не получил никаких и начал с того, что стал реализовывать ненужное сырье, а нужное заготовлять на кредиты Госбанка и Сельхозбанка. Особенно большую помощь мне оказывали управляющий отделением Госбанка Тазавин и Норкин, как председатель окрплана. Аппарат своего промкомбината мне удалось укомплектовать очень хорошими работниками: моим заместителем (а потом и преемником) стал Н.Г Бурнашев, главбухом – Кожевников, заведующим производственной частью – Н.Г. Тепляков. Благодаря всему этому, уже к середине 1925 года нам удалось запустить старые сарапульские предприятия и даже создать новые – пивоварню и завод фруктовых вод. Баланс промкомбината перевалил за миллион рублей, и мы за свой счет отремонтировали с десяток многоквартирных домов для рабочих. После этого от желающих работать на наших предприятиях не стало отбоя.

Работали мы так. Ежедневно в 6 утра я верхом объезжал заводы, а в 9 начинался мой рабочий день в управлении, который длился по 10–12 часов. В 8–9 вечера я собирал своих руководителей, мы подводили итоги дня и намечали планы на завтра. Трудные участки – «проталкивать» учет векселей в Госбанке или за помощью в окрплан – я, как и подобает командиру, старался брать на себя. И так изо дня в день. Каковы же были результаты нашей напряженной работы? На 1 января 1926 года промкомбинат дал чистой прибыли 125 тысяч рублей и имел более 40 тысяч рублей оборотных средств. Все заводы были восстановлены и работали с полной нагрузкой. Посещая их, мы встречались и беседовали не только с заводской администрацией, но и с рабочими у станка. Эти беседы много давали и нам, и самим рабочим. Мы возвращались в управление, нагруженными всякими проектами, советами и т. п., рабочие же узнавали от нас о наших планах, достижениях и опыте соседей.

В ноябре 1925 года, по решению Уралобкома, меня назначили управляющим сарапульским отделением Промбанка. Но сарапульский окружком с решением обкома не согласился и выдвинул мою кандидатуру на должность председателя окрплана вместо Норкина, которого перевели предокрисполкома в Ирбит Управляющий же областной конторой Промбанка, узнав об этом, провел через обком мой перевод в Челябинск – на должность тамошнего управляющего Промбанком. Так я, не имея почти никакого представления о банковских операциях, надолго превратился в «советского банкира».

Уезжали мы в Челябинск из Сарапула в июне 1926 года с грустью. Здесь я воевал в гражданскую войну, здесь же нашел себе жену и обзавелся двумя детьми, много сил и труда вложил в создание уездных органов советской власти и в городское хозяйство. К тому времени окончательно рухнула и моя давняя мечта о продолжении образования. Как я уже рассказывал, зазывая меня на работу в Сарапул, секретарь укома твердо обещал мне путевку на учебу, но его преемник, Сенько, заявил, что меня «заменить некем», а учиться поедет «свободный Кабанов». Сейчас Кабанов[138] министр внешней торговли СССР – вырос человек. Ну, а я… Когда вышло правительственное постановление о том, что в советские вузы принимают только до 35 лет, мне стукнуло уже 36. В общем, с мечтой о высшем образовании мне пришлось распроститься.