– Вы вспомнили о чем-то тяжелом? Вы побледнели.

Он уже понял, что она не умеет скрывать свои мысли или тревоги. Ее встревожила его бледность, и она об этом сказала.

– Ничего, ничего. – Он попытался улыбнуться. Улыбка вышла кривая. Он вообще редко улыбался, а сейчас ему и вовсе этого не хотелось. – Я обещал вас проводить. Пойдемте.

– Вы действительно можете идти? – с той же нескрываемой тревогой спросила она.

– Конечно.

Он улыбнулся уже почти по-человечески.

Подошел гарсон, принялся считать, записывая цифры на бумажной скатерти, которой был застелен стол. Цифры слетали с его карандаша лихо и в каком-то загадочном порядке. Последнюю цифру он обвел кружком. Феликс положил на этот кружок деньги – больше, чем требовала цифра: с чаевыми. Гарсон улыбнулся, благодарно кивнул.

– Но мы не договаривались, что вы меня приглашаете, – с укоризной сказала Мария.

Ее лицо вдруг побледнело, и так заметно, что на этот раз уже Феликс встревожился.

– Что? – спросил он. – О чем вы подумали?

– О том, что русские мужчины считают нужным всегда платить за женщину. У них это разумеется само собой.

– Вам это неприятно?

– Нет. Все равно. Благодарю вас.

Она произнесла это коротко, почти резко. Насколько вообще можно было представить резкость в ее голосе.

Не глядя на него, Мария быстро прошла через зал. Феликс догнал ее уже на улице. Он не понимал, что ее так взволновало. На записную феминистку она вроде бы не похожа.

– Если вам неприятно мое присутствие… – сказал он.

Она быстро обернулась. Слезы блестели в ее глазах. Из-за праздничной иллюминации они казались разноцветными.

– Мария, что с вами?

Феликс почувствовал, что его прошибает дрожь. С ним такого не случалось уже лет десять. Да он вообще забыл, когда волновался так сильно!

– Извините меня, – сказала она. Он слышал, как она старается выровнять свой голос. – Вы здесь совершенно ни при чем. Я… я вспомнила одного человека, одного мужчину, русского, и… Лучше мне было его не вспоминать.

Выровнять голос ей не удалось. Во всех его вздрагивающих тонах звучала такая глубокая, такая пронзительная доверительность, что у Феликса сжалось сердце.

– Ну и не вспоминайте, – сказал он и быстро погладил ее по руке.

Этого, наверное, не надо было делать. Может, это покажется ей фамильярным?

– Я легко чувствую себя с вами. – Она вытерла слезы ладонью. В ее голосе прозвучало удивление. – Ничего, что я так говорю?

– Ничего. Мы можем идти?

– Да-да, пойдемте.

До Марэ дошли в молчании.

– Может быть, вы подниметесь, Феликс? – сказала Мария, когда они остановились возле ее подъезда.

– Почему вы так робко спрашиваете?

Теперь она казалась растерянной. Ее растерянность трогала сердце.

– Потому что не хотела бы вмешиваться в ваши планы.

– У меня нет планов. Для планов я слишком много выпил.

– А я как раз хотела предложить вам выпить еще, – улыбнулась она. – Я не могу понять, отчего моя тревога, и подумала, что, может быть, ее возможно остановить, если выпить еще?

– Может быть, возможно, – с серьезным видом кивнул он. – Во всяком случае, мы попробуем.

Все-таки он чуть-чуть обманул Марию, сказав, что выпил слишком много. Не мог он чересчур опьянеть от хорошего французского вина, хотя бы даже и такого простого, каким Мария считала «маленькое вино» в брассри.

А теперь, когда они пили, сидя у Марии в гостиной, вино и вовсе перестало действовать на него. Феликс был встревожен ее состоянием – растерянностью в ее глазах, следами слез на ее щеках, бледностью ее губ, – а потому не мог расслабиться.

Ему казалось, что надо отвлечь внимание Марии от того, что происходит у нее в душе, но он не знал, как это сделать, не знал, чем может ее отвлечь. Не было в его жизни ничего такого, что стоило бы ее внимания.

– Вы почти не пьете, Феликс, – заметила Мария. – Это плохое вино?

– Да нет, хорошее. Я просто на фотографии отвлекся. – Он кивнул на длинный стол, на котором стояли фотографии в старинных рамках. – Это ваш отец?

Она совсем не была похожа на мужчину с черно-белой фотографии, на которую указал Феликс. У того мужчины не было во взгляде ни растерянности, ни тревоги – у него был твердый взгляд, но в нем была печаль. Феликс никогда не видел людей, в которых твердость соединялась бы с печалью, и это необычное сочетание вызвало у него уважение.

А Мария была похожа на свою маму; ее фотография стояла на столе рядом с отцовской. Только мама приметнее была, конечно. В Марии все было неочевидно, все ускользало, а у ее мамы красота была именно что очевидная: темные длинные волосы, губы той формы, которую называют «лук Амура»…

– Да, это мой папа, – сказала Мария. – Но я на него мало похожа. Скорее, на маму.

– На маму, – согласился Феликс.

Обычно ему бывали неприятны разговоры такого рода, и он всегда их избегал. Но Мария преобразила и это его обыкновение.

Она была как особенное стекло, сквозь которое жизнь видится другим, новым взглядом. Феликс обрадовался, поняв это.

– Впрочем, и на маму я похожа не слишком, – добавила Мария. – Она была человеком не только с яркой внешностью, но и с ярким темпераментом.

– А вы – нет? – улыбнулся Феликс.

– Конечно, нет, вы же видите. Мама была человеком простых и ясных мнений, папа – сложных и ясных мнений. А из меня получилось что-то аморфное. Но это не слишком интересно, – спохватилась она. И улыбнулась, вспомнив: – Когда я пыталась пересказать какие-нибудь свои неочевидные размышления Нине, она еле сдерживала свое желание зевнуть. Это было так трогательно! У нее лицо становилось, знаете, как у маленькой собачки, которая едва не скулит от скуки.

– Да уж, Нинка и размышления – это трудно совместить, – кивнул Феликс. – Где она, кстати? Уже переехала?

– А вы не знаете? – удивилась Мария. – Вчера был такой большой сюжет! Ей позвонила Полин Фламель – вы помните, это мама мальчика Жан-Люка? И вот Полин позвонила и сказала, что уже садится в самолет, чтобы лететь в Нью-Йорк, и у нее любовь, и выставка, и возможность новой работы – в общем, пусть Нина сообщит ее маме, чтобы та забрала мальчика к себе. Я не могла представить, что такое вообще бывает, – тихо добавила она.

– Еще и не такое бывает, – жестко усмехнулся Феликс. – И что Нинка?

– Она позвонила бабушке Жан-Люка в Прованс. Та пришла в совершенный ужас, конечно. Но сказала, что немедленно выезжает. И тут Жан-Люк устроил такой скандал! Мы его еле успокоили. Он сказал, что никуда не поедет без Нины, а если его попытаются забрать, то он всех искусает. Они вместе сейчас в квартире Полин, ждут мадам Фламель. Нина – добрая девочка, – улыбнулась Мария. – Это очень понятно, что ребенок к ней привязался.