Будто по сильному тычку получили в спины Емельян и Степан, и столь неожиданными, злыми были эти тычки, что они вылетели из узкого створа на яркий дневной свет, запнулись разом и рухнули в пыль, как тряпичные. Долго поднимались, отряхивались, стараясь не глядеть друг на друга, потому что знали – лица у них растерянные и испуганные, как у нашкодивших ребятишек, которых поймали внезапно за неблаговидным делом и будут сейчас лупить, не слушая оправданий, что напакостили они нечаянно. Но длилась растерянность недолго. Первым отряхнулся и прочно расставил ноги Емельян. Коротко спросил:

– Слышал?

Степан кивнул.

– Забудь. Это затменье на нас накатило. Бывает. Зимой, когда метель, тоже, случается, чудится. Я знаю. А вот это – не чудится. Видишь?

Он разжал широкую ладонь – и на ней, словно впечатавшись в кожу, заблестел золотой круг со скачущим всадником. Емельян долго смотрел на него, подставляя под солнце, и чем дольше смотрел, тем довольней становилось его лицо, даже улыбка проклюнулась, разгоняя обычную хмурость.

Вокруг обычной своей жизнью жил лагерь добытчиков серебра. Одни стучали кирками, другие отвозили на тачках породу, и колеса тачек глухо стучали по деревянным настилам. Емельян огляделся, прислушался к звукам и, окончательно избавляясь от наваждения, пережитого в каменной нише, подумал, прихлопнув другой ладонью золотой круг: «Нет уж, хрен уж, чтобы я отступился, теперь-то как раз и не отступлюсь. Не для того столько лет и трудов положил, чтобы отступиться!» Повернулся к Степану:

– Слушай меня, как сделать надо. Ни один человек, кроме нас, знать про это не должен. Вход прямо сейчас же завалишь, сам завалишь. Скажешь, что пусто там и ничего нет. И знай, Поспелов, я свое слово держу. Как обещано, так и будет. Приехали сюда нищими, а уедете богатеями. На всю жизнь хватит, еще и останется. Только не вздумай меня ослушаться – под корень изведу!

Степан в ответ ничего не говорил, но видно было по его лицу, что с Емельяном он согласен.

Давно уже согласен.

Хотя и не думал, и в мыслях даже не держал, когда оказались они с Федором в этом ущелье, что сможет договориться с человеком, который сделал их пленниками. Но именно так и получилось. Сначала, конечно, злился и убить был готов Емельяна, что порушилась такая хорошая задумка: переждать в горах гнев Макара Варламовича, добыть серебра на будущую жизнь и вернуть Федора с молодой женой и ребятишками на прежнее место жительства. И не с пустыми руками вернуть, а с хорошим капиталом. В одночасье рухнула задумка, рассыпалась, как прах, когда грохнул внезапный выстрел и крупная картечь продырявила котелок. Но еще горше стало Степану, когда доставили сюда, в ущелье, Настю с мальчишкой, которого сообща решили назвать в честь прадеда Варламом. Настя еще кормила его грудью и кутала в пеленки. Бледная, с глазами, полными тоски и страха, она замерла в проеме дощатой двери, увидела понурившихся Степана и Федора, поняла сразу, что беда затянула в петлю их всех, и горькие складки прорезались в уголках сомкнутых губ. Не плакала, не голосила, не проклинала судьбу, которая обернулась к ней суровым боком, только смотрела на Степана с Федором чудными своими глазами и безмолвно спрашивала: «Как же так случилось, что не защитили меня с Варламкой?»

Ответа у них не имелось и взгляды свои они отводили в сторону.

Но сколько ни горюй, жить-то все равно надо, хоть и в неволе. И они стали жить. Все четверо в махонькой дощатой клетушке, где и одному-то не развернуться. Сплели из березовых веток зыбку, подвесили ее к потолку, а сами вповалку спали на земляном полу. Каждое утро Степан с Федором уходили на работы, прихватив кирки, стоявшие у входа, возвращались поздно, когда уже солнце садилось, а Настя, накормив сынишку, бежала растоплять печь, мыть котел и варить кашу на всю ораву работников – так распорядился Емельян, сказав, что лишнего куска у него нет, чтобы кормить дармоедов. Настя свой кусок отрабатывала сполна – каша сварена вовремя, котел вымыт, дрова для костра запасены. Одно было худо – Варламка на долгое время оставался без догляда, а он к тому времени уже начал ползать и за ним требовался глаз да глаз: то из зыбки вывалится, то в щель под дверью залезет и застрянет… Настя время от времени бросала работу, бежала сломя голову в клетушку, чтобы проверить – не убился ли там парнишка? От такой жизни она исхудала, посуровела лицом, исчезла улыбка, так красившая ее, и даже брови, выгнутые раньше коромыслами, выпрямились. Но ни одного слова упрека не услышали Степан и Федор, наоборот, она подбадривала мужиков и первой начала заводить разговор о том, что надо ухитриться найти лазейку и сбежать из этого жуткого места. Но Степан только мотал лысой головой и осекал простыми вопросами:

– А Варламку куда денешь, когда побежим? В подол завернешь?

Настя замолкала, не зная, что ответить, казалось, соглашалась с разумными доводами, но проходило время и она снова заводила старый разговор, а Степан осекал ее по-прежнему – с ребенком не убежишь, даже и думать нечего. Федор в их споры не вмешивался, терпел, тянул неожиданно свалившуюся на него невольничью лямку и ждал, сам не зная чего, верил истово – надо перетерпеть эту беду, пересилить ее, а дальше обязательно что-нибудь случится и все изменится. Этой верой и поддерживался, стараясь облегчить Насте ее хлопоты, особенно по ночам, когда Варламка ревел без передыха и затихал только на руках. Федор вскакивал, давая жене поспать, вынимал сынишку из зыбки и баюкал, привалившись к стене. Иногда, случалось, и засыпал стоя.

Терпение это не пропало зря, оправдалось, потому что случилось событие, о котором и подумать никто не мог: Емельян, в очередной раз появившись в ущелье, отозвал Степана в сторону и долго о чем-то с ним разговаривал. Федор и Настя, оказавшись в это время вместе, издали с тревогой смотрели на них и гадали – о чем идет разговор?

Вечером, когда уже легли спать, Степан рассказал:

– В прошлый раз, когда он приезжал, говорил ему, что толку от такой работы мало – каждый долбит, где ему глянется, а не там, где надо. Народишко у них в деревне сбродный, все больше беглые и никакого ремесла не имеют, вот я и сказал, что каждому урок надо установить и место показать, где он долбить должен. И долбить надо с умом, отдельными проходами, если пусто – бросать проход и другой начинать. Подумал, видно, над моими словами и сказал сегодня, чтобы я делал по-своему, и что другие теперь подчиняться мне станут…

– Так что же, дядя Степан, получается, – подала голос Настя, – выходит, он тебя главным над всеми поставил?

– До главного мне далеко, а вот какое-никакое послабленье выпросил, помощницу тебе пришлют, тогда и с Варламкой полегче будет. А главное, ребята, пообещал он мне, серьезно пообещал, как добычу закончим, он всех нас отпустит и серебра даст. Не поскуплюсь, говорил, по-царски отблагодарю.

– Неужели ты согласился? – Голос у Насти зазвенел от возмущения.

– Не кричи, – шепотом урезонил ее Степан, – тут кругом уши торчат и слушают. А что касается согласия, дал я такое согласие. Деваться нам все равно некуда, не хозяева мы здесь. Не до гонора, живыми бы выбраться. Еще, Федор, про тебя говорили…