– Случилось что-то в тридевятом государстве, точно – случилось. – Фадей Фадеевич поднял с песка свои штаны и начал одеваться. – Значит, так, голуби, держаться всем вместе, по одному никуда не отлучаться, ружья достать и зарядить, чтобы под рукой всегда были. Устный отчет о наших делах предоставлю позднее. А теперь одеваемся не спеша и не спеша идем, как будто ни о чем не тревожимся. Выглядим довольными, сытыми и ленивыми. Ясно излагаю?

Чего же тут неясного…

Оделись и пошли к дому старосты. Но не успели одолеть и половины пути, как увидели, что прибывшие всадники выскочили из ограды, махом взлетели в седла и направили коней, подстегивая их плетками, в ту же сторону, откуда прискакали. Следом за ними, чуть замешкавшись, последовал еще один всадник – это был староста Емельян.

– Веселуха, да и только. – Фадей Фадеевич остановился и долго глядел на взметнувшуюся пыль, которая медленно оседала в полном безветрии.

8

Пока добирались до ущелья, домучивая и без того уставших коней, о многом успел передумать Емельян, смахивая со лба рукавом рубахи пот, который катился и катился на глаза, щипал веки, и поэтому округа виделась, как в тумане. Известие о том, что племянница Поспелова убила сторожа и скрылась, как будто растворилась, само по себе несильно испугало его, в прежние годы случалось и похлеще, совсем иное пробирало до дрожи в коленях: нутром чуял, что подбирается к нему грозная опасность. И чиновник из губернии, нагрянувший со своей дурацкой переписью, и отсутствие новостей из-за перевала, которых он ждал уже долгое время, и слова Агафона, застрявшие в памяти, и странный голос, явственно услышанный в нише ущелья, а главное, неясная тревога, впившаяся в него, как пиявка, и не отпускавшая теперь ни днем, ни ночью – все скаталось в один клубок, и не было сил, чтобы его разорвать. Одно оставалось – терпеть. И он терпел, сжимая изо всей силы в пальцах повод своего коня. Казалось, что там, куда прискачут они сейчас, окажется, что случилось по-иному, не так, как ему рассказали, и еще другие добрые новости явятся и развеют тревожное предчувствие, как дым развеивается под свежим ветром. Тогда можно будет вздохнуть на полную грудь – не зря положил годы ради заветной мечты, которая грела ему душу сказочным видением дома-дворца, стоящего не на столе в игрушечном виде, а на земле, во всей своей красе и величии.

Не имелось теперь у бывшего ямщика Емельяна Колесина ничего иного, кроме этой мечты. Ради нее, заветной, бросил он свое ремесло, зачеркнул прошлую жизнь и кинулся, как в омут головой, в дело неизвестное и опасное. С первого захода закончилось оно, это дело, жутко: люди, которых он собрал, пообещав богатую добычу, сгинули в бурной горной речке, пытаясь переплавиться через нее, и он еще слышал их крики, когда зацепился чудом за корягу, несущуюся по течению. Будто влип руками в холодное и скользкое дерево, захлебывался, вертелся вместе с ней, но не отпускал. Коряга его и спасла, прибившись к берегу. Он вылез, обессиленный, на мелкий галечник, распластался, будто его растоптали, и пролежал, не в силах подняться, до позднего вечера. Уже в темноте, на карачках, добрался до травы под обрывом и только тогда начал приходить в себя, не веря, что остался в живых. А утром встал на ноги и побрел наугад, без всякого направления.

И снова, оголодавший и отощавший, изранив босые ноги до живого мяса, он собирался уже умирать, когда выбрался к деревне, спрятанной, как ему показалось, даже от самого Бога.

Деревня его приняла, не оттолкнула, не дала сгинуть. И он стал жить в ней, терпеливо дожидаясь своего часа и помня во всякое время, что где-то здесь, рядом, лежат богатства, о которых никто в деревне даже и не догадывается. Не зря терпел, не зря ждал – час его наступил, когда поведал ему Кондрат, очнувшись перед самой смертью от сумасшествия, о дороге, ведущей к ущелью.

Началась для Емельяна новая жизнь.

Не прошло и года, как староста скрутил всю деревню в бараний рог. Бывалые люди, огни и воды прошли, таких на арапа не возьмешь, а все равно – подчинились. И никто теперь даже чихнуть не мог без разрешения старосты, потому что только он, своей волей, решал, кому и как жить. Одним – побогаче, другим – победнее. Серебро, добытое в ущелье, ручейком стекало через доверенных людей в Ново-Николаевск, к тихому и скромному делопроизводителю городской управы господину Любимцеву. А он взамен присылал обозами по тайной дороге, которую Емельян сам отыскал, все, что требовалось для сытой жизни. Отдельную долю, для Емельяна, складывал в банк настоящими живыми деньгами, и денег тех к нынешним дням скопилось уже изрядно. Много времени, отлучаясь иногда из деревни на несколько месяцев, потратил староста, чтобы вытянуть эту цепочку, следил, чтобы нигде она не оборвалась, и собирался через год-два пройтись по ней в последний раз, забрать деньги в Ново-Николаевске и исполнить наконец-то заветную мечту.

Все к тому двигалось.

Но нарушил договоренность господин Любимцев, пожадничал, решил погреть руки на чужом промысле и пустил часть серебра на побрякушки, которые лепил для него мастер Гордей. Дал знать об этом старый вор Черкашин, он и свел в свое время Емельяна с Любимцевым. Теперь мастер сидел в деревне, а скоро, надеялся Емельян, должен появиться здесь и сам Любимцев. Доставит его Федор, никуда не денется, доставит в целости и сохранности ради своей любимой женушки Насти…

Вот чертова баба! Это надо же так изловчиться – бросить кирку и здоровенного мужика на тот свет отправить. Где она теперь обретается? Не дай бог, если заявится в деревню прямиком к чиновнику из губернии…

Скачут, летят мысли, одна скорее другой, и нет ни одной радостной. Сколько ни обманывай себя надеждой, что явятся хорошие новости, не будет их сегодня.

Именно с таким чувством и подошел Емельян к убитому сторожу, когда прибыли на место. Глянул на него и отвернулся – не любил он смотреть на мертвых и на похороны никогда не ходил. Отошел в сторону, спросил, где Поспелов, и кинулся бегом к дощатой клетушке. Отмахнул легкую дверь и увидел: Степан, вытянувшись, лежал на полу, сложив на груди руки, словно уже отошел в иной мир и ждал теперь, когда его положат в гроб. Но глаза были широко открыты, и он старательно глядел в потолок, на серые доски, словно узрел там что-то диковинное. Емельян окликнул:

– Поспелов, ты живой?

Степан не отозвался. Как смотрел в потолок, так и продолжал смотреть, даже не моргнул.

– Живой, спрашиваю, или нет?

И снова не было ему ответа.

Тогда он наклонился, встряхнул Степана за плечо – и в тот же миг твердые, железные пальцы сомкнулись у него на шее. Так цепко и сильно, что затрещал кадык. Перехватило дыхание и в глазах поплыла белесая пелена. Не глядя, он отбивался кулаками, лупил, куда придется, из последних сил, и железные пальцы стали ослабевать. Ослабели и разомкнулись. Степан безвольно уронил руки на пол и отчетливо, торопливо вышептал:

– Не получилось… Прости, Настя…

Больше не произнес ни слова, не охнул и не застонал под кулаками и пинками Емельяна. Тот добивал его до конца, до тех пор, пока не убедился, что Поспелов не дышит. Вывалился из клетушки, страшный, лохматый, в крови, и заорал хриплым, срывающимся голосом: