Утро казалось прохладным, но можно было сказать, что день будет жарким. Листья под ногами были еще слегка влажными: так густо росли деревья. На расстоянии одного часового пояса еще царила темнота, но она тогда царила во многих местах. Некоторые люди кончали жизнь самоубийством. Некоторые упаковывали вещи в машины и надеялись, что смогут отъехать на милю, или две, или десять, или сколько угодно, чтобы добраться куда угодно – туда, где безопасно. Некоторые думали, что пересекут границу, не понимая, что эти границы воображаемые. Некоторые не знали, что что-то не так. Были города в Нью-Мексико и Айдахо, где еще ничего не произошло, хотя казалось странным, что никто не связался со спутниками над головой. Люди все еще ходили на работу, которая через некоторое время покажется им совершенно бесполезной: продавали комнатные растения или заправляли гостиничные кровати. Губернаторы объявляли о чрезвычайной ситуации, но не могли понять, как сообщить о ней людям. Матерей-декретниц раздражало, что нельзя включить детям «Тигренка Даниэля». Некоторые люди начали понимать, что верить в систему было наивно. Некоторые пытались сохранить эту систему. Некоторые люди получили подтверждение того, что не зря хранили оружие и те соломинки-фильтры, которые делали любую воду безопасной для питья. Сколько бы всего ни произошло, произойдет гораздо больше. Лидер свободного мира был спрятан под Белым домом, но он никого не заботил, уж точно не маленькую девочку, что спотыкаясь шла по лесу и думала о Гарри Стайлзе[56].

Роуз не была храброй. Дети слишком малы, чтобы отворачиваться от необъяснимого. Дети смотрят на буйного шизофреника в метро, пока взрослые опускают глаза и думают о подкастах. Дети задают вопросы и не знают, что они считаются невежливыми: почему у тебя шишка на шее, у тебя что, ребенок растет в животике, а ты всегда был лысым, а почему у тебя зубы серебряные, не вымрут ли слоны, когда я вырасту? Роуз знала, что это был за шум, но ее никто не спрашивал. Это был звук факта. Это было то самое изменение, а они притворялись, что не знали о его приближении. Это был конец одного вида жизни, но также и начало другого. Роуз продолжала идти.

Роуз была бойцом, и она выживет. Она знала каким-то шестым чувством (может быть, просто через связь человечества), что будет в меньшинстве. Где-то на юге дамбы сдались реке. Ее воды поднялись до спален второго этажа, и люди пробирались на чердаки и крыши. В Филадельфии женщина, что рожала в третий раз – сына, которого назовут в честь брата, убитого на службе в Тегеране, – ощутила ребенка на груди как раз в тот момент, когда в больнице отключилось электричество, так что показалось, что затемнение произошло из-за соприкосновения их кожи. Все дети в отделении интенсивной терапии новорожденных умерли за несколько часов. Христиане собирались в своих церквях, но и неверующие тоже, думая, что их набожные соседи окажутся лучше подготовлены. (Это было, увы, не так.) В некоторых местах люди паниковали из-за еды, в других – делали вид, что не паникуют. Персонал в сальвадорском ресторане в Гарлеме жарил еду на улице, раздавая ее бесплатно. Только двадцать четыре часа спустя большинство людей перестали слушать старые радиоприемники и ждать, что что-то поймут. Было ли это испытание веры? Оно подтвердило только их веру в свое невежество. Люди запирали двери и окна и играли в настольные игры со своими семьями, хотя мать из Сент-Чарльза, штат Мэриленд, утопила двух дочерей в ванне, что показалось ей гораздо более разумным, чем раунд в «Змеи и Лестницы». Эта игра не требовала ни навыков, ни стратегии: все, чему она должна была научить, это то, что жизнь – это в основном незаслуженное преимущество или разрушительное падение. Чтобы убить собственных детей, потребовалось невообразимое мужество. Мало кому это удавалось.

С влагой на шее, на лбу, на верхней губе с пушковыми усиками, Роуз шла дальше. В нескольких милях от нее стадо оленей, которое видел Дэнни, нашло другое, численно превосходящее и идущее в направлении, которое им подсказывал инстинкт. Удивительное зрелище, словно буйволы на равнине, во времена, когда белые люди их еще не истребили. Люди в домах поблизости не вполне могли в это поверить, но верующих стало больше, чем неделю назад. Следующее поколение этих оленей родится белым, как единорог на фламандских гобеленах, которые Роуз и ее семья никогда не увидят. Не от синдрома альбинизма – это обнаружит один генетик, который над этим работал, но из-за межпоколенческой травмы. Жизнь – такая штука; жизнь – это изменения.

Некоторые из местных жителей сели в машины и поехали в сторону города. Полиции не было, поэтому они ускорились. Бруклин попахивал: порченые продукты в холодильниках нагревались, в углах и повсюду скапливался мусор, плюс застрявшие пассажиры – бездомный с биполярным расстройством, пресс-секретарь мэра, оптимисты, направлявшиеся на собеседование в Google, – все они медленно становились невостребованными трупами.

Тут, в лесу, воздух был сладким и гнилостным, каким частенько бывает летний воздух. Роуз задавалась вопросом: будут ли они родителями с одним или двумя детьми? Будут ли они белыми, как ее семья, или черными, как Вашингтоны, или индейцами, как семья Сабины, или из Саудовской Аравии, Тайбэя или с Мальдив? Знали ли там, в Саудовской Аравии, Тайбэе и на Мальдивах, что происходило в Уэйкроссе, штат Джорджия, где сорок тюремщиков оставили пятнадцать сотен человек на милость стихии? Освобождение пришло внезапно: промокший потолок разрушился, запирая тела в развалинах, навсегда за решеткой, но, может, выбрались их души? Никто из тех сорока не верил, что ветер и дождь могут свести на нет дело рук человека. Ни один из этих сорока не оплакивал умерших хоть немного. Они говорили себе, что это были плохие люди, не зная, как мало имело значения то, прожил ли ты свою жизнь хорошим или плохим.

Роуз шла час или целую жизнь. Она расстегнула сумку и откусила от помятого нектарина. Какое-то летающее насекомое, почуяв сладость, закружило поблизости. Роуз съела белую мякоть за один, два, семь, четырнадцать укусов. Фрукт так аккуратно отделился от косточки в центре. Косточка плода была каким-то чудом: выщербленная и шершавая. Она позволила ей упасть на землю в надежде, что через много лет та сможет превратиться в дерево.

Она не была тупой. Она не ждала спасения. Она поняла, что, пока они одни, у них нет ничего. Теперь у них будет что-то, и будет благодаря Роуз. Она увидела крышу сквозь лес, именно там, где ожидала ее увидеть.

Но дом был такой же, как у них! Казалось, это что-то значило, даже если в каком-то смысле все дома выглядели одинаково. Роуз была воодушевлена этим эхом дома Вашингтонов, так же как лепет ребенка звучит как успокаивающая речь. Она смело проделала путь ко входной двери. Роуз пошла прямо по кирпичной дорожке, предназначенной для посетителей. Она постучала твердо, уверенно, кулаком.

Стараясь не раздавить посадки, она сделала шаг в мульчу и прижалась лицом к окнам. Поле цветочных обоев, картина маслом с изображением коричневой лошади, латунное бра, закрытая дверь, зеркало, отражающее только ее собственное лицо – ее лицо, решительное и оптимистичное. Она не могла знать и так и не узнала, что Торны – семья, которая жила в этом доме, были в аэропорту Сан-Диего и не могли принять никаких мер, поскольку внутренние рейсы не летали из-за беспрецедентной чрезвычайной ситуации в стране, как будто для случившегося требовался прецедент. Торны больше никогда в жизни не увидят этот дом снова, хотя Надин, матрона семьи, порой мечтала об этом, прежде чем пала жертвой рака в одном из палаточных городков, которые армии удалось построить за пределами аэропорта. Они сожгут ее тело, прежде чем перестанут этим утруждаться, потому что количество тел превысит количество людей, которые могут устроить сжигание.