После десерта, за кофе, рюмочкой и сигарой потянулись бесконечные разговоры, с удовольствием, но беззлобно перемывали косточки отсутствующим. Кофе было сварено с цикорием, «очень вкусно, а главное, для сердца не вредно». Напитки подавали свои, местные, анис Бергидум, коньяк, его привез дон Овидио, таможенный чиновник, а также водку из Вальдеорраса, приготовляемую из кислого вина путем медленной перегонки, «неплохая штука».

— Галисийцы хоть и поносят вальдеорасскую водочку, но производство ее все же держат в своих руках, таких хитрых политиков поискать надо!

— Ради бога, не надо о политиках!

— Кстати, по радио сообщили, что союзники начали серьезное наступление на Севере Европы.

Сигареты тоже местного производства, «Ла Корунья», вполне приличные, вот только лучше бы их закручивали в бамбуковую бумагу, чтобы на губах не махрились.

— Мы пошли на кухню.

Первой встает Ангустиас, за ней и остальные женщины, послеобеденная беседа сугубо мужское дело, при дамах они не поговорят в свое удовольствие. Аусенсио пристально посмотрел на самую юную из женщин.

— Ты помнишь, где мы встречаемся?

— Не беспокойся.

В воздухе плотно повис дым от сигар.

— Вы что, действительно ничего не слыхали о наступлении союзников?

— Ну, Америку никто не удержит, она-то закончит войну до лета, если не раньше.

— Немцы не сегодня завтра сварганят ракету с дистанционным управлением, эта будет бить наверняка, если только у них дело выгорит, тогда союзничкам крышка, посмотрим, кто будет смеяться последним!

— А пока суд да дело, американцы на своих летающих крепостях колошматят немцев почем зря.

— Да оставьте вы свою политику, Овидио, ради бога, не портите нам беседу!

В разговор вмешался Хелон:

— А то вы свой нос в политику не совали!

— По-моему, ты слегка под парами, сынок, не знаешь, чего мелешь, политикой занимаются щелкоперы и кретины.

— Говорят даже, что вы покупали голоса для Хиля Роблеса.

Дон Анхель сделал вид, что не замечает нахального выпада сына, и продолжал разглагольствовать вслух, еще одна из его слабостей, он даже не считал нужным ее скрывать.

— Политика сама по себе порочна, обычно ею занимаются болваны фанатики, помню, как однажды здорово сказал доктор Монтеки, лучший из профессоров, которые нам преподавали, он не столько был моим учителем в аудитории, сколько в жизни, а это самая хорошая школа, случилось так, что мы с ним вместе играли за одним столом в баккара в Биаррице, нет, в Эсториле, и он мне сказал, не помню уже в связи с чем, понимаете, дон Анхель, он всегда обращался к своим ученикам на вы, консерваторы в политике никогда не могут решиться на первый шаг, а либералы не осмеливаются проводить в жизнь то, что заслуживает внимания, стало быть, ни те, ни другие ни черта не стоят.

Хелон невнятно пробурчал:

— А другие вообще ничего не могут.

— Да ты пьян как сапожник, лучше помолчи.

Дон Исидоро Папалагинда решил разрядить атмосферу:

— Ну что тут такого? Все мы немного под мухой, винцо — прелесть, только вот в голову ударяет.

— Доктор Монтеки хорошо знал многих политических деятелей, не зря некоторые кандидаты старались заручиться его поддержкой, отличный был человек, химик с мировой славой, но вот как игрок он никуда не годился, ему нравилось выигрывать.

— Еще бы, от выигрыша пока никто не умер!

— Прирожденный игрок, то, что называется, игрок чистой воды, играет не ради корысти, это для него сама жизнь, ну а игра ради выгоды больше нужна начинающим юнцам. Ну и, конечно, политикам.

Анхель Сернандес-младший придерживался иного мнения, от большого количества выпитого всколыхнулось дремавшее в нем чувство покорности и обиды, положение, которое он занимал в обществе, удручало его, пожалуй, даже больше, чем собственная внешность, он еще не участвовал ни в каких баталиях, но уже чувствовал себя побежденным.

— А прирожденный неудачник, тот, кто проигрывает, чтобы себе удобнее было, тот просто жалкое ничтожество.

— Знаешь, сын, я тебе сейчас дам немного теплой воды с солью, сразу в голове прояснится.

Дон Анхель покинул собеседников и отправился на кухню, чтобы приготовить рвотное, там суетились женщины, одни убирали остатки еды, другие мыли посуду, картина напоминала прежнюю жизнь, утерянную безвозвратно вовсе не ради собственного удобства, а вот что хозяину дома удалось сохранить, так это старые привычки, он ничего не делал сам, поэтому и приглашал помощников.

— Ольвидита! Вы не видели Ольвидиту?

— Ее здесь не было, дон Анхель.

У него ёкнуло сердце.

— А Пепе? Аусенсио никто не видел?

— Нет, а его и подавно, теперь их обоих ищи-свищи!

— Черт подери!

Они, наверное, где-то спрятались, и кто знает, чем занимаются, он уже злился на себя, ну зачем назвал столько народа, разве можно оставлять порох возле огня, радость сегодняшнего пира омрачилась, предчувствуя самое худшее, он поспешил к комнате для гостей, которую занимала Ольвидо каждый раз, когда приезжала в Какабелос, рывком открыл дверь и с облегчением вздохнул, постель была не смята, на покрывале ни единой морщинки, все равно их надо срочно разыскать, он начисто забыл о воде с солью.

— Никто не сможет остановить наступления союзников.

Аусенсио воспользовался моментом, когда все заспорили о политике, и незаметно выскользнул из столовой, он сделал вид, что ему срочно надо в уборную, а затем, убедившись, что за ним никто не следит, поднялся на чердак, он старался, чтобы деревянные ступеньки не скрипели предательски под ногами. Ольвидо бросилась ему навстречу с распростертыми объятиями, они прижались друг к другу с пылом тайных влюбленных и сдержанностью целомудренных, взявшись за руки, они на радостях пустились в пляс, кружились как одержимые, словно собирались воспарить к небесам на крыльях своих волшебных грез.

— Прекрати, сумасшедший, тише, нас могут услышать.

— Просто ужас, сколько мы не виделись.

— Когда тебя нет, вокруг такая пустота и я словно сама не своя, вот бы нам навсегда здесь поселиться!

— Ну да, на этом чердаке!

Чердак похож на мусорную свалку, заставлен всякой рухлядью, бочками из-под вина и другими ни на что не годными вещами, но они чувствуют себя здесь преотлично, их ничуть не смущает ни замысловатый орнамент паутины, ни перепуганные мыши, снующие вокруг.

— Ты меня любишь?

Они постигали азбуку первой любви с восторгом и нетерпением, словно то был седьмой день творения.

— Больше всего на свете.

С неба они возвращались на землю.

— Знаешь, я здесь никогда не играла в прятки.

— А я, когда был маленьким и проказничал, крестный грозился, что запрет меня на чердаке, и я аж умирал от страха.

— Еще бы! Мне тоже бывало страшно всякий раз, когда рассказывали о ведьмах и привидениях.

— Помню, мы все какие-то сокровища искали… игра