Первой не выдержала Софья.

„Создатель! Мне и так ясна мера зла, принесенного в этот мир моим родом. Но никто не виноват. Мы были частью тебя – и все. Мы делали то, что никто не умел, не знал, не делал. Мы лишь жили. Жили так, как могли. Не надо меня испытывать. Даже ты, Создатель, не можешь лишить меня права выбора – я твоя плоть от плоти. А убить себя сами мы не могли. И не хотели. В чем же наша вина? В чем? Скажи, Создатель. Мне теперь умирать придется? Ты все сделал, чтобы наш род закончился. Чего же ты теперь хочешь?! Ты добился своего. Мы выполнили твою задачу. Не знаю, какую. Но какая разница. Мы тебе послужили. Дальше что? Дальше смерть. Неужели ты думаешь, что я – последняя из рода – стану тебя просить о помиловании и продлении жизни. Нет. Хочешь нас забрать из мира людей, давай. Понимаешь, мне не страшно“.

Но доиграть пришлось. Тупая правда победы толкала повествование игры к решительной победе страха над силой, слабости над верой. Кровь омыла уже почти все клетки поля, где-то за пределами квадратов уже гнили горы трупов. Софьино войско побеждало – ведь она пророчествовала даже тогда, когда этого не хотела. Она всегда знала все намерения противника. В этом была ее жизнь, а другой жизни она не ведала. И она никого никогда не жалела, поскольку лишь холодный расчет человеческой мысли двигал ее видениями, лишь трепетный холод поступка успокаивал ее воображение.

И она знала, как ей пронести на крыльях ночи между небом и землей побежденного белого короля.

Вновь она все знала.

Верный черному королю свирепый кавалер убил последнего солдата белого короля. Труп последнего белого слона, исполосованного пиками и алебардами, черные солдаты тащили к краю поля. Белый король равнодушно ждал свое участи. Она вызвалась лично убить белого короля. Поставив черных слонов на границе повествования, она погнала белого короля в дальний угол. И оставив ему последнюю клетку, сорвала с него белую маску, в свою черную втиснула его лицо, затем мгновение – она вскинула руки с кинжалом к уродливо близкому подземному небу, и вот уже с черным кинжалом в сердце растворилась королева в новом взрыве света.

Что же она мне сказала на прощанье?

„У меня не было дороги, у меня было предназначение. Когда я умру и уйду – тебе придется вспомнить дорогу, которой ты шел наугад. Потому что тебе надо воспитать сына, которого я сегодня зачала от тебя. Ему не придется трястись от страха перед нежданной смертью, перед проклятием рода. Проклятия больше нет“.

Я очнулся лежащим среди осенних листьев. Шел дождь. Надо было куда-то идти. Проклятия больше нет. Но где же Софья? Не о чем беспокоиться. Скоро встретимся. И я пошел. Потерянный и забытый. Зачем мне жить без Софьи? Какой смысл? Почему я не вернулся к ней перед смертью? Почему? А все же она искупила свой род, она отгрызла пуповину, связывающую ее род с земным временем. Она была его плоть от плоти, она сама и есть – это время, из лабиринта земных потерь которого ей было одной не выбраться. Она выбралась. Она не умерла от разрыва сердца в последнюю минуту отпущенного ей земного времени, она была убита временем через девять месяцев после усадьбы, во время рождения нашего сына. Софья теперь и есть само время. Я подарил ей свою любовь. Она мне сына, излечив род от проклятия, пожертвовав собой навсегда. Я искупил её, я выпил её холод.

Плащ совсем потемнел от дождя и почти слился с благодатной ночью, окутавшей меня одним из своих чудесных покровов. Дождь, осененный светом звезд, затекает с шляпы под воротник. Звездный свет, превращенный в воду, стекает по поверхности моих чувств, охлаждая разгоряченную воспоминаниями душу, погружая чувства в ощущение созерцательного нигилизма. Я иду, разрывая законы памяти. Я не боюсь этой бешеной твари – под названием, время. Я пронесу тебя в завтрашний день. И время упадет потерянно и забыто к моим ногам. Я вновь, как год назад, пронесусь на крыльях ночи между небом и землей. Я услышал голос горы. За воротами – я, ждущий тебя. Лишь ты способна меня признать. Откровение за откровение, признание за признание.

Я всегда знал, что мужчина – это всего только инструмент Бога. Единственное предназначение мужчины – быть инструментом Бога на земле. Быть продолжением божественной воли. Вот он я – и моя встреча с Софьей, и рождение сына, и смерть Софьи, и мое продолжение.

Плотнее запахнув воротник и нахлобучив шляпу, все сильнее напоминающую лужу, непостижимым образом не расползающуюся по голове, я решительно двинул к воротам. Репетиция закончена. На воротах все тот же, заплывший от пьянства и беспросветной тоски по переменам, сторож с улыбкой Софьи, серыми облезлыми глазами и такой же масти псами, возлежащих сфинксами.

Ветер разверзся над парком и усадьбой. Медленно, но сильно деревья зашелестели в унисон ветру, тонко и настойчиво запел эфир. Шелест нарастал, деревья будто ошалели. Словно уста гнева разверзлись над усадьбой. Несчастными оборванцами поднялись от земли осенние листья, закружили и полетели, нарушая все земные законы, окружая меня участливым облаком. Металлический истеричный шелест деревьев гнал их вперед, миллионы маленьких литавр гремели в спину, подгоняя.

„Иди, иди, иди же! Тебя ждут“».

Трепет. Волнение. Искушение страхом. И может быть страстью. Онемение сердечное. Все правда! – все дочь пережила, открывая хромовый черный чемоданчик, и затем перечитывая тетрадь с рассказом о бабушке Софье по отцовской линии. Все. Молчание. Пауза речи. Пауза мысли. Затмение. Обморок. Тишина.

И более! И в конце тетради обнаружилась еще одна мамина, последняя приписочка. – «В черном ящике есть и второе дно и третья история. Открой. Надо поддеть ножом в левом углу и поднять дно – там толстая коричневая тетрадь в черной пленке. В ней рассказ о твоей прабабушке по моей линии (не перепутай). В конце рукописи ты найдешь имя летописца, а переводчика (переводчика?! – не понимаю!) я не знаю. Это совсем страшная история. Когда я об этом узнала, с тех пор мне очень страшно. Можешь не читать. Я не обижусь. Прости меня и всех твоих предков до меня за то горе, которое мы тебе принесли своими грехами. Прости и прощай. Нина, моя Нина. Молись за меня. Молись за всех твоих предков. Я сильно грешна. Мы все сильно грешны. Я винюсь перед тобой. Я многое упустила. Наверстай. Скучно мне без тебя будет. Я тебя люблю. Моя ненависть к тебе – это напускное, и глупое безрассудство, за которое я сполна расплатилась. Не хочу умирать. Хочу жить. Я не готова к смерти. Прости меня».

Туфелька замолчала. Задумалась. И будто забылась.

«Что же там? Что вы там нашли?» – Впервые, и неожиданно для себя, перейдя на «вы», спросил я, может быть излишне настойчиво.

Туфелька смотрела в сторону вечернего огромного окна во всю стену, улица входила внутрь, на столики падал снег и не таял в чае, а мерцал искорками любви и гнева, боли и страха, пробивая отраженный от белого снега свет фонарей. Между туфелькой и стороной ее взгляда, как раз в зоне онемения, сидел я, и ждал, когда рассеется туман в зоне памяти, чтобы вернуть ее в настоящее время, в котором нуждающиеся могут встретиться и помочь друг другу – в этом лишь отличие настоящего времени от прошлого и будущего времен.