— Он мне очень нравился, такой милый, застенчивый, — признается девушка. — Я хотела, чтобы он остался навсегда. Мы жили бы как Адам и Ева в крохотном, на двоих, личном раю. Но Славко боялся, он часто вел себя неестественно: то замирал, как статуя, или дни напролет пролеживал бока на кровати, то, наоборот — в ярости всё крушил. К тому же он постоянно расспрашивал меня о Зденеке. В конце концов я открыла ему правду. Он испугался, да, струсил, а ночью, пробравшись на балкон, увидел рыскающие по улицам одежды. Увидел, что бывает с неосторожными путниками. Славко чуть не сошел с ума, мне пришлось просить господина Грегора, чтобы он приглушил его воспоминания.

— Грегора?

— Это их главный. Его еще называют маэстро — он превосходный скрипач. Когда он играет, хочется плакать.

— Грегор — это черный шелковый костюм?

— Да. — Кларетта окидывает меня недоверчивым взглядом. — Откуда вы…

— Догадался, — обрываю ее.

— Грегор… он согласился, — помедлив, продолжает Кларетта. — Но с условием, что солдат немедленно уйдет. На прощанье я подарила ему белую астру. У общежития растет много цветов, их женщины ухаживают за ними. Это платье, — Кларетта дотрагивается до розовых кружев, — кстати, ее зовут Изольда, необычайно любит астры. Она художник, видели бы вы ее картины… В нашей комнате полно астр, они долго стоят в воде.

— Да, — вспоминаю, — в кармашек гимнастерки у Славко была вдета астра. Он бережно хранил ее. И еще он рассказал мне о тебе, Кларетта. Он сказал, что ты необычайно красива, что он любит тебя, Кларетта.

Из глаз девушки текут слезы, застывшее лицо похоже на маску. Так мог бы плакать деревянный идол. Я непроизвольно отвожу глаза: зрелище не из приятных. Ирка прижимается ко мне и шепчет: ну ее, поехали скорее.

— Если… — дыхание Кларетты прерывается. — Если вы когда-нибудь встретите Славко, передайте, пожалуйста, что я тоже люблю его. Пусть пошлет весточку о себе, пусть напишет, и я сразу уйду отсюда.

— Хорошо. — Я касаюсь ее руки. Девушка доверчиво смотрит мне в лицо, но взгляд как будто устремлен мимо, сквозь. — Обязательно передам. Может, уедешь с нами? Сейчас?

— Нет. — Она мотает головой.

— Хорошо, — повторяю я. — Не представляю, как ты уживаешься с ними, но живи дальше. Живи долго, Кларетта. Прошу тебя.

Утерев слезы, она кивает.

— Вот и молодец, — говорю. — Трогай, — обращаюсь к Лютичу.

Он цыкает на лошадку, та ходко разворачивается и бежит по бетонке. В небе — пушистый шар солнца, оно похоже на махровую астру. У Славко астра была завядшей и белой, а солнце — желтое, цветущее. Ну и что? Притихшая Ирка сидит в углу повозки. Оглядываюсь — Кларетта машет нам рукой.

Машу в ответ.

* * *

Я думаю о Грегоре, черном шелковом костюме. О даре забывать, которым наградили меня и солдата. Меня — за то, что сопротивлялся до конца. Очевидно, в этом мне помогли целительские способности. За Славко просила Кларетта.

Так зло или благо это навязанное забвение? Способность рассудка отсекать всё дурное, запирать всю скверну и грязь, все отвратительные, отталкивающие, гнетущие события в клетушках-подвалах, как будто их никогда и не было? Не поведение ли это страуса, прячущего голову в песок в минуты опасности? Нежелание взглянуть правде в глаза? Какой бы она ни была, эта правда. Не жить — существовать, не помня и не стараясь вспомнить. Перепархивая ото дня ко дню, от цветка к цветку безмозглой бабочкой-однодневкой. Созданием приятным, но бесполезным.

Не хочу быть бабочкой. Не хочу больше зарываться в песок. Теперь я знаю, отчего так много провалов в моей бедной памяти. Отчего вдруг всплывают иногда на задворках сознания гадко пахнущие, воняющие болотной тиной случаи. Так что буду вести раскопки — вести с тщанием археолога-энтузиаста. Буду носиться с лопатой, киркой, ланцетом и кисточкой. Ежечасно. Ежеминутно. Знание причины болезни — залог успешного лечения. И вскрытие одного слоя я проведу прямо сейчас. Этот гнойный нарыв давно беспокоит меня. Будоражит. Волнует.

Семидесятый километр. Коттедж. На моих руках умирает сестра. Внизу — жаждущая крови толпа. Они врываются в дом…

Сосредотачиваюсь. Вспоминаю…

…как со дна сознания глубоководной рыбой поднялась тень, большая, черная. Страшная. Заполонила всё…

— Стойте, — сказал я. — Ни с места. Вы умрете. Все! Рассыплетесь тысячами мертвых насекомых.

Люди замерли, опасливо уставились в пол, будто там могла быть земля. Земли там, конечно же, не было, только истертые паркетные дощечки. Но никто не двигался, стояли как примороженные. Руки, сжимавшие палки, ножи и — ого! — даже пару-тройку пистолетов, опустились, лица кривили недоверчивые усмешки, но они стояли. Боялись целителя, так неожиданно пообещавшего вместо жизни — смерть. Нет, не этих слов они ждали, совсем других. Я мог умолять, просить, спасаться бегством, но угрожать… Угрожать я не мог. Ведь я целитель.

Алекс супил темные брови, сжимал и разжимал кулаки, в глазах его крепла решимость, и вот он шагнул вперед — как солдат на амбразуру, как волчица, закрывающая от охотников логово с несмышлеными щенятами.

Я отступил. Он шагнул снова. Это было похоже на танец — мы медленно вальсировали по комнате, пока я наконец не уперся в стену рядом с приветливо распахнутым окном. Мой противник рассмеялся — мне больше некуда было отступать: внизу, на газоне радушно зеленела трава, так же обманчиво зеленеет ряска, готовая распахнуть жадную, загребущую пасть трясины.

Люди придвинулись, сверлили меня красными от злобы глазами. Они, кажется, забыли, что я обещал убить их.

— Бей его! — взвизгнула неопрятно одетая старуха с испещренным синими прожилками носом и волосатой бородавкой на подбородке.

Алекс замахнулся.

Я перехватил его руку и впился взглядом в сузившиеся от ненависти глаза. Мы смотрели друг на друга в упор, эти несколько мгновений, растянувшихся в вечность, — только он и я, и никого кроме. Тень во мне шевельнулась, расправила угольно-черные крылья с багровой, трепыхавшейся по краям бахромой. Тень издала хриплый клекот, похожий на воронье карканье, мигнула — за прозрачной пленкой век льдисто сверкнули ярко-синие радужки с кровавыми каплями зрачков, вонзились в душу двумя раскаленными иглами.

Тень шепнула: «Влад, став целителем, ты прочувствовал жизнь, настала пора изведать другую сторону. Испробовать всё».

— Умри, Алекс! — сказал я.

Оттолкнул его и прыгнул в окно…

— Пока, мам. — Грегор сбежал с крыльца, доскакал на одной ноге до калитки. Обернулся.

Мать, опершись локтями о подоконник, смотрела ему вслед. Форточка была открыта; Грегор потянул носом и почувствовал вкусный запах пирога с яблоками, который томился в духовке.