– Что он не скрывает?

– А то, что он раньше был догхантером!

– Кем-кем? – не поняла Гаврюшка, хотя ее уже затрясло мелкой дрожью.

– Охотником на собак, – еле заметно закатил глаза всеведущий волонтер. – Отлавливал дворняг на улицах, короче.

– И что с ними делал? Привозил в приют? – с некой отчаянной надеждой спросила Гаврюшка.

Но волонтер снова усмехнулся и небрежно покачал головой.

– Нет, я же не зря сказал, охотник. Обычно охотники подстреливают дичь не для того, чтобы дома ее выходить и держать в качестве питомцев. А догхантеры… Они по-разному изощряются…

И хотя Гаврюшка более не задавала вопросов и не хотела ничего больше слышать, он детально поведал ей о способах уничтожения мешающих мирным жителям псов. Гаврюшка могла бы убежать или заткнуть уши, но не могла оторваться от губ каверзного рассказчика, как не могла оторваться от фильмов ужасов, которые ее папа любил смотреть по ночам, когда думал, что дети давно уже спят.

Она подкрадывалась к приоткрытой двери большой комнаты, из которой доносились вопли и визг бензопилы, цеплялась за косяк и круглыми глазами всматривалась в жуткие кадры, одновременно леденящие и воспламеняющие кровь. И несмотря на то что Гаврюшка знала, что не сможет спать после увиденного и что противный до осязаемой горькости во рту осадок будет держаться еще днями, она все снова и снова шла на зловещие и всегда предельно одинаковые звуки.

Так и теперь она выслушала недлинное, но непредставимо страшное повествование волонтера от начала до конца. Когда он наконец замолк, она молча встала и бросилась к выходу, борясь с тошнотой, но, пробежав всего несколько шагов, замерла. За одним из вольеров тихо стоял Захар Севастий с низко опущенной головой и сложенными, как в молитве, руками. Он медленно поднял на Гаврюшку глаза, полные древней и вечной грусти, и больше этого взгляда не требовалось, чтобы до конца удостовериться в правдивости услышанного.

Колючие слезы брызнули из Гаврюшкиных глаз, одними губами она прошептала что-то среднее между «предатель» и «лгун» и помчалась со всех ног из приюта. Она бежала мимо вольеров с обманутыми собаками, мимо нескончаемого забора, мимо все таких же серых улиц и домов, пока не добралась до своего двора. Там она бросила горький взгляд на Мистера Икса, молчавшего все это время, влетела в свою комнату, зарылась в постели и безутешно проплакала полночи.

Мешала преодолению ее горя только мама, заносящаяся каждые десять минут и бросающая в адрес дочки всякого рода страшные обвинения. При этом ее и без того писклявый голос истерически надламывался, а пухленькие ладошки то и дело поколачивали трясущийся ком.

– Ты меня своими потаскушечными выкрутасами еще в гроб сведешь! – визжала раскрасневшаяся тетя Света, содрогая мощную грудь. – Признавайся, что случилось?! Пора к гинекологу на прием идти, да?!

Но содрогающийся ком оставался немым до самого утра. А на следующий день Гаврюшка встала – можно было подумать как ни в чем не бывало, если бы не неуловимые глаза – и, не позавтракав, отправилась в школу. В тот день она нигде не пропадала, а чинно вернулась домой и, ни на кого не взглянув, закрылась в комнате. То светлое и всеобъемлюще радостное, что поселилось в ней со знакомства с Захаром Севастием и его собаками, распалось в прах и оставило на душе слизь и иголки, а в голове ее непроизвольно крутились жуткие картины, которые придумывались сами по себе по мотивам рассказа веснушчатого волонтера.

Единственное, на что еще надеялась Гаврюшка, было то, что она никогда больше не увидит того, кто так безжалостно подорвал ее веру ни много ни мало во все человечество. Как после этого можно было поверить в то, что на свете еще существует подлинное добро, за которым не скрывается ад, сотворенный человеческими руками?

А на следующий день после очередной бессонной ночи Мистер Икс принес ей письмо. Он терпеливо сидел около первого подъезда и ждал, пока выйдет Гаврюшка. Снег тихо падал на его голову и уже успел образовать небольшой бугорок, а по конверту в его пасти стекали слюни, несмотря на то что держал Мистер Икс его очень бережно. Как только Гаврюшка ступила на порог, он вскочил и подбежал к ней, виляя хвостом. Она несколько удивилась, но взяла письмо, вытерла его об пальто и положила в портфель. «Прочитаю дома», – подумала Гаврюшка, направлявшаяся в школу, но не вытерпела и до первой перемены.

Отпросившись в туалет, она взбежала по лестничной площадке грязного мятного цвета под самую крышу, села на вечно холодные ступеньки и вскрыла конверт. Из него повеяло запахом черного чая и собачьей шерсти.

«Я знаю, что не заслуживаю прощения ни одного ребенка в мире, – стояло без обращения на тонкой бумаге. – Ни одной собаки и ни одного ребенка. Поверь мне только, что я уже наказан. Своими собственными воспоминаниями, которые нельзя вырезать ни ножами, ни слезами. Которые всплывают, когда им захочется, а хочется им с годами только все чаще и чаще. Мне хотелось бы думать, что тот, кем я был раньше, совсем другой человек, вовсе не я. Но я знаю, что это ложь и подлое самовнушение. А правда черна, как та тюрьма в моей голове, которую мне уже никогда больше не покинуть. Было бы легче, если б меня наказали. Если бы послали в настоящую тюрьму. Но, к сожалению, общество не считает мои злодеяния достойными такого осуждения.

Был такой философ – Декарт. И хоть я человек далеко не умный и образованный, одна его мысль запомнилась мне во всей своей пагубной мерзости, потому что она была оправданием тому, что я творил. Он сказал, что единственное существо на земле, имеющее душу, – это человек, так как он мыслит. Единственное живое, способное ощущать что-либо, в том числе и боль. Все остальное он приравнивал к вещам. И он говорил, что если ты режешь животное, и оно ревет, то это всего лишь пустые звуки, как скрип ломающейся тележки. Как-то так.

Я знаю, что для любого ребенка это непредставимо. Да и должно бы быть непредставимым для любого взрослого. Но, видишь, я сам не знаю, когда точно утерял свои человеческие свойства. Я не хочу ничего объяснять и оправдывать, потому что оправдания нет. Есть только покаяние и искупление. По крайней мере, я очень на это надеюсь, потому что больше надеяться мне не на что. Но воспоминания… Воспоминания всегда со мной. Они мой рок и мое жестокое наследие, мой неизменный спутник.

И поверь мне, я отдал бы все на свете, все, если бы смог вернуться туда… В то время, когда все еще было впереди, а не позади. Когда мир еще был во мне, и я с ним не боролся. Когда мир был во мне, а я был в мире с собой. Когда мне не приходилось ненавидеть самого себя. Когда я был маленьким. Когда я был цельным.

Мое спасение – это отголоски того времени и недолгое забвение. Иногда мне удается найти эти отголоски – и это счастье истязаемого раскаленными штырями, когда ему на горящие раны поливают студеную воду. Эти отголоски я нахожу в том числе в обществе некоторых людей, проживающих у тебя по соседству. И потому я прошу тебя, прошу твоего разрешения в дальнейшем появляться в вашем дворе. Я буду ждать ответа. И если я его не получу, то я тебе обещаю, что ты никогда больше меня не увидишь».