сведения добывать. Поговорил с одним, с другим, третьим, пошёл в дом к вдове Нелене. А той приспичило дочку годовалую обмыть, да баню топить долго, а где в доме жарко да вода горячая рядом? Конечно в печи русской. В самом устье жар не сильный, зараз малютку искупать ничуть не обжёгши можно. Уже не раз она так делала, да и не только она. Почитай все так детей мыли. Печь-матушка, она для многих дел годна, все и не перечтёшь. Посадила она дочку на деревянную лопату, чтобы об камни горячие не обжечь, да в печь и стала засовывать. Тут-то отец Карлион в дверь и вошёл…

Знал он, что от русской печи греются, знал, что еду в ней готовят, не раз видел, как поросят да кур в ней запекают, как оттуда горшки с едой достают. А как увидел, что баба ребёнка в печь запихивает, аж оторопел поначалу. А потом как заорёт:

— Лудоедка! Стража! Хватайте её!

Неленя от неожиданности испугалась, лопата в её руке дрогнула, накренилась, а дочка ручонками взмахнула да на камни горячие и упала. Закричала обжёгшись! Тут стража ввалилась, увидала бабу перепуганную, ребёнка в печи орущего да отца Карлиона, вопящего:

— Ведьма! Лудоедка! Хватайте её!

Кинулись стражники на вдову, схватили да в темницу поволокли. А отец Карлион девочку из печи выхватил, в плащ завернул да к отцу Мигобию в больницу побежал от ожогов лечить. Выскочил он во двор, а там уж люди, шумом привлечённые, сбегаться начали. На стражников орут — куда мол, бабу тащите? А ты куда, хмырь заморский, девчонку волокёшь?

— Она лудоедка! — закричал отец Карлион. — Она девошка в печ зажарить хотель! Вот смотрите! Ожоги остались! Если би я не успель вовремя, так и села би она девку сию!

Открыл он плащ, показал ожоги на девочке, а там уже и пузыри надулись. Ахнул народ! Да что же это творится-то?

— Неленька! Ты что, ополоумела совсем, что ли? Как Полесь, муж твой, на охоте пропал, так и вовсе из ума выжила?

А Неленя бедная с глазами, в ужасе выкаченными, никак в себя не придёт с перепугу:

— Да я… да он… Я…

— Ташите в темницу лудоедку проклятую! — заорал отец Карлион.

Рванули её стражники, а люди стоят как громом сражённые, рты пооткрывав. Это где ж видано, чтобы собственное дитя, кровь родную, да на еду изжарить? Вот дошла баба без мужа…

Малёк домой уже под утро прибежал, матушке рассказал, что как было, да в деревню собрался. Погоревала Калина да отпустила сына. Хоть и мал он, да ведь больше и некого послать. Дала ему серебра кусок, что Яробой оставил, да наказала:

— Бегом много не набегаешь. У ворот городских постой, как поедет кто в ту сторону, так и пристройся к нему. И силы сбережёшь, и заступа хоть какая будет. Так, где бегом, где верхом, где на телеге, и доберёшься до деревни. А там дедушка тебе поможет.

Завязала ему пирогов в узелок да в путь-дорогу и отправила. А сама всё стояла на улице да слёзы утирая, рукой вслед махала.

Долго ли, коротко ли, а добрался Малёк до деревни, к вечеру уж и сам не помнит какого дня. Дедушке всё рассказал и просил к Дубу его проводить.

— Так ить зима же на дворе! Спит он.

— Главное, что не помер, а спящего и разбудить можно! Пойдём, деда! Времени мало у меня! Яську того и гляди сказнят.

— Ты на себя-то давно глядел? Похудал весь, еле на ногах стоит, в чём душа держится. А всё туда же, в лес побежали. Ты пойми, дурья голова, коли ты пропадёшь, так и она пропадёт. А потому тебе обязательно дойти надо. А какая ходьба без еды да отдыха? Вон каши горшок, вон печь. Ешь и спать. А я покумекаю, что сделать можно, и уж потом не обессудь, а жалеть тебя не буду.

— Нечего меня жалеть, я уже большой.

— Большой, большой. Только глупый ещё. — И видя, что Малёк снова рот раскрыл сказать что-то, гаркнул: — Брысь за стол! И не перечить мне!

Не успела ещё одна лучина догореть, как горшок уже опустел, а Малёк на печке сладко посапывал.

Яробой после разговора с Ясной остаток ночи так и не заснул. Всё крутился да ворочался. Думы всякие думал, так до утра и долежал без сна, а утром все оставленные в городе князем кмети, при параде, с начищенными доспехами и сверкающим оружием наголо, вышли на обряд посвящения в веру.

Отец Мигобий встал перед строем и велел тем, кого сегодня в гридни посвятят, отойти к стене. Набралось пять счастливчиков, в том числе и Яробой. Ещё вчера он был бы счастлив и весел, а сегодня что-то мешало, не давало радоваться и тяготило.

— Чего хмуришься? — толкнул его локтем стоявший рядом Трель. — Не волнуйся, это не варварские испытания, тут все выживут!

— Хм, нашёл забаву — воина смертью пугать.

Отец Мигобий развернул свиток, с которым вышел, и церемонно подняв его напротив лица, прочёл:

— С сего дня воину, принявшему новую веру и ставшему княжьим гриднем, выдаётся полный доспех и конская сбруя, кои будут в его владении, доколе он служит князю.

— Ур-р-а-а! — радостно прогремело над строем.

Только Яробой ещё больше нахмурился. Вот начался обряд, вот пастыри молятся сломанному древу, вот поют гимны. О, сломанное древо, скорее бы всё это кончилось… Наконец приступили к посвящению. Вот выходит Тур, становится на колени. Небольшого роста, но с широченными плечами и здоровенными ручищами. Он всегда становится в передних рядах строя, потому что один из самых сильных и часто, выставив вперёд щит, продавливает строй врага, вовлекая в образовавшуюся брешь своих, которые уже рубят направо и налево, быстро приближая победу. Отец Мигобий кропит его водой и накрывает голову широким рукавом.

— Властью, данной мне сломанным древом, нарекаю тебя в честь святого Маркония, день памяти коего вчера был. Возрадуемся, люди!

Следующим Свист вышел, он луком владеет как мало кто другой и много раз шутил, что враг сначала его стрелу в глаз получает, а потом свист её слышит. Если уже может, конечно.

— Властью, данной мне сломанным древом, — опять слышен голос отца Мигобия, — нарекаю тебя в честь святого Пипесония, память о коем мы отмечаем сегодня.

Вот и сосед Яробоя, Трель, часто развлекавший всех игрой на свирели и рожках, которых у него было чуть не десяток, стоит на коленях перед отцом Мигобием.

— Властью, данной мне сломанным древом, нарекаю тебя в честь