Вот так штука, подумал я. Готов – сплю. Неудобно получается…

Позади меня послышался тихий всплеск.

– Слушай, царевич, я царская дочь! – раздался голос Алины.

Я едва не вывалился из лодки, но увидел лишь тонкую белую руку, медленно опускающуюся под воду. Я бросился на корму и, свесив голову, стал вглядываться в прозрачную глубину. Волна черных волос плавно колыхнулась у меня перед глазами, и точеное тело, лишенное каких бы то ни было признаков одеяния, грациозно извиваясь, скрылось в чаще водорослей у самого дна.

Конечно, сплю, подумал я. Однако каков сон!

Ветер понемногу подталкивал лодку к берегу. Я хотел было воспользоваться веслами, но их не оказалось. Пришлось продолжать плавание без руля и без ветрил. Медленно приближалась полоска камышей, лодка постепенно поворачивалась к ним боком.

Я вдруг почувствовал, что сейчас произойдет что-то еще. И точно: навстречу мне прямо из-под воды поднялась Алина. Одетая лишь в тонкую пленку стекающих струй, с водорослями и кувшинками, вплетенными в волосы, она стояла во весь рост так близко от меня, что я не выдержал. Я протянул руку. Я коснулся вожделенного тела. И взвыл от боли, потому что дивная плоть оказалась твердой, как сталь, и горячей, как огонь.

Пока я дул на обожженную ладонь, пелена спала с моих глаз, сон развеялся, и я увидел, что сижу по-прежнему на низеньком пуфике, а прямо передо мной, на столе плюется от нетерпения кипящий кофейник. Миша Бакалаврин, подавшись вперед, смотрел на меня.

– Ну? – спросил он осторожно, – Понравилось?

– Д-да, – и я покосился на Алину. Она (одетая) все так же сидела рядом. – А что это было?

– Как что? – удивилась Алина. – Я читала отрывок из одной вещи. Довольно ранней, правда. Ты разве не понял? Или не понравилось?

Ах, отрывок! От сердца у меня отлегло. Я, видно, и в самом деле задремал, слушая Алину. Носом, небось, клевал. Да, укатали Сивку… Страшно стыдно. Одно утешает: оказывается, мы с Алиной уже перешли на «ты».

– Мне понравилось, – сказал я решительно. – Забористая штучка… кто понимает.

Однако что же это я сплю на ходу, вертелась между тем в голове беспокойная мысль. Неужели все-таки Еремушкина отрава? Ох, Еремей!

Но ни Еремея, ни Фомы уже не было в комнате. Бог знает, когда они успели уйти. Вместо них появилась целая компания каких-то незнакомых. Они входили и выходили, смеялись, закусывали, разговаривали вполголоса, спорили между собой. Бакалаврин сидел на месте Еремушки, а на его собственной кровати с удобством расположился какой-то худощавый, в майке и с гитарой. Он тронул струны и тихо затянул:

– Над Сибирью солнце всходит…

– А еще можно будет почитать? – спросил я Алину.

– Как-нибудь, – ответила она, – при случае…

Бакалаврин между тем оседлал своего любимого ущербного конька.

– Публикация сама по себе ничего не дает, – доказывал он гитаристу в майке, который его не слушал. – Можно напечатать сотни томов миллионами экземпляров, и их забудут через два дня. Главное, что получит в этом случае автор – клеймо бездарности. Никакие гонорары такого позора не окупят.

Гитарист отчаянно мотнул головой и пропел:

– Это ж все такая гадость…

– Но ведь я, когда пишу, ничего такого предвидеть не могу, – упрямо продолжал Миша. – Мне кажется, что я все делаю наилучшим образом. А потом говорят – плохо. Кому верить? Я могу ошибаться. Они тоже могут ошибаться, но они еще могут и врать. Врать, отвергая, и врать, хваля. Как тут быть?

– Да сожги ты эти свои опусы и считай их гениальными, вот и все! – ляпнул я вдруг неожиданно для самого себя. Очень уж надоели мне терзания непризнанного таланта. И разговор с Алиной из-за них никак не клеился.

Некоторое время. Бакалаврин сидел, тупо уставившись на меня, затем глаза его озарила Алинина дьявольская веселость.

– Как, как? – переспросил он. – Сжечь, говоришь? И концы в воду? Хм! А ведь не так глупо… Ха! Чудно! Сжечь!

Он вскочил и принялся собирать разбросанные кругом листки.

Я испугался.

– Миша, ты чего? Брось, я же пошутил!

– Ну уж нет! – бормотал он. – Бакалаврин дерьма не печатал, стало быть, и не писал, не докажете! Гей, братва! Гуляем! По случаю окончания семинара объявляется пионерский костер.

Раздался одобрительный гул. Присутствующие восприняли заявление Бакалаврина с каким-то нездоровым подъемом. Может быть, у них так принято?– Ну какой костер? – пытался я образумить Мишу, – где ты здесь собираешься костровать?

– Салага! – Бакалаврин взял с тумбочки пестрый проспектики кинул его на стол передо мной. – В отеле «Флогистон» имеется превосходный каминный зал – лучшее место для дискуссий за чашкой кофе! Правда, он сейчас закрыт, но я знаю, как туда проникнуть.

Миша выглянул в прихожую и прокричал:

– Эй, там! Ко мне, упыри! Ко мне, как говорится, вурдалаки! Да закуски побольше! И свечей! У Еремы есть свечи.

Забегали люди, появились откуда-то новые приношения к столу, которые тут же укладывались в пакеты, замелькали огоньки. Алина поманила меня за собой, взяла под руку, в другую руку сунула зажженную свечу, и мы всей компанией оказались в коридоре.

Замок был погружен в сон. Нам никто не встретился, ни одна дверь не открылась, и это было к лучшему. Странное шествие по темным коридорам отеля неприятно походило на похоронную процессию в каком-нибудь средневековом городе в дни чумы. Уродливые сгорбленные тени осторожно переползали вдоль стен, будто замыслили что-то скверное, и мне вдруг стало не по себе.

Напрасно я сморозил про это сожжение. Пошутил ведь. Пошутил исключительно для того, чтобы поддержать разговор. А эти литераторы… Забавный все-таки народ. Ухватились, как дети, за новую игру, а играют по-взрослому – весело, но страшно. Безо всяких там «Понарошку». В принципе, мне должно быть до лампочки. Уж наверное бакалавринские опусы не составили бы золотого фонда литературы, если бы даже были опубликованы. Значит, и без них не захиреет отечественная проза. Содрогнется, но выживет, я полагаю. И все же смутное чувство вины тяготило меня. Не перед литературой, естественно, она видала и не такие костры, а перед Мишей. Напрасно я все-таки… Дернул черт за язык…

Бакалаврин, шедший впереди, остановился у окна в начале третьего коридора.

– Здесь! – сказал он. – Дальше наш путь будет пролегать под открытым небом. Впрочем, каминный зал сразу за углом.

Окно открыли и один за другим стали спускаться на землю. Высоты здесь было метра два – чуть выше человеческого роста. Когда мы с Алиной и Бакалавриным остались втроем, Миша отдал ей свечу, велел и мне отдать свою и, взобравшись на подоконник, мягко канул в заоконную ночь.

– Подавай! – сказал он снизу.

Я подхватил Алину, она была удивительно легкой, казалось, опустить ее на землю будет труднее, чем носить на руках целый день. Нежная ручка невесомо лежала на моем плече, и я вдруг вспомнил эту тонкую руку такой, какою недавно она виделась мне во сне…