— Вот-вот. Именно так, — тихо сказал он. — Именно в другом месте. Сейчас я как раз живу в этом другом месте. И я умру в этом другом месте, если не смогу снова вернуться домой.

Острый, едкий запах внезапно напомнил ему об обеде. Он повернулся с горестным воплем. Из котелка в комнату валил темный дым. Котелок перегрелся, каша прилипла к донышку и сгорела.

Джон бросился убрать котелок от огня и отпрянул, когда раскаленная металлическая ручка обожгла руку. С проклятьями он уронил котелок на пол, рука горела от боли. Кожа вздулась и побелела. Джон ощутил, как от боли по лицу полился пот, и снова закричал.

Повернувшись, он выбежал из комнаты и бросился к реке. На маленьком пляже перед домом он упал на колени и опустил руку в воду. Сначала ощущение от прикосновения холодной воды к обожженной коже было как удар кнутом, но постепенно боль стала утихать.

— Господи боже мой, — услышал Джон свой собственный голос. — Ну как можно быть таким идиотом! Ну что я за кретин!

Когда боль чуть-чуть ослабла, он вынул руку из воды и со страхом посмотрел на нее. Ручка котелка оставила белый след поперек ладони. Кожа выглядела омертвелой и быстро распухала. Джон попробовал подвигать пальцами, и руку мгновенно хлестнула острая боль.

— Ну вот, у меня осталась только одна здоровая рука, — мрачно сказал он. — И сгоревший обед.

Он снова посмотрел на небо.

— А впереди ночь.

Он повернулся и медленно пошел к своему маленькому домику. Голова была полна мыслей и страхов. Огонь все еще горел, и это хорошо. Он пнул перевернутый котелок ногой, обутой в сапог. Котелок покатился по земляному полу. Он был уже холодный, Джон провел у реки не меньше часа. Он не заметил, что прошло уже столько времени. Он поднял котелок, поставил его и заглянул внутрь. Внутри не осталось ничего, что можно было бы съесть. Каша почернела и обуглилась, превратившись почти в золу.

Джон взял котелок и снова пошел к реке, осторожно ступая в сумерках, которые наступали очень быстро. Как будто на лес набросили темный плащ. Он оставил котелок отмокать в воде, а сам пошел проверить ловушку для рыбы. Она была пуста. Джон вернулся к котелку и здоровой рукой попытался тщательно отчистить горелые остатки пищи, потом промыл в реке и начисто прополоскал.

Он набрал в котелок воды и пошел через пляж, вверх по склону невысокого холма к дому, с котелком в левой руке. Там, где перед домом деревья были уже вырублены, лес снова завоевывал пространство. Небольшие вьющиеся растения, маленькие сорняки и прочие ползучие растения покрывали землю.

Если Джон в ближайшее время не выйдет и не начнет копать, лес нахлынет снова. И его маленький домик пропадет совсем, останется только точкой на карте в конторе губернатора, как земельный надел поселенца, на котором когда-то кто-то жил, но потом этот кусок земли был заброшен и теперь ждал нового дурака, готового принять вызов и попытаться прожить посреди дикой природы.

В доме Джон перелил питьевую воду в кружку, пролив несколько капель на пол из-за того, что неудобно было проделывать все эти движения, пользуясь только одной рукой, потом бросил щепотку кукурузной муки в воду и поставил греться. На сей раз он не сводил с посудины глаз, стоял над ней, помешивал варево, пока каша не загустела и наконец не закипела, потом отставил кружку в сторону, прежде чем перелить готовую еду в миску.

Он приготовил достаточно еды, чтобы оставалось еще и на завтрашнее утро. В животе урчало. Он уже не помнил, когда в последний раз ел фрукты или овощи. Он не помнил, когда в последний раз ел какое-нибудь мясо, кроме мяса лесного голубя. Совершенно неожиданно и нелепо он вспомнил английские сливы с остро-сладкой мякотью. В саду отца росло тридцать три разновидности сливы, от редкой белой сливы с Мальты, которую во всей Англии выращивали только Традесканты, до обычной синей сливы, которую можно увидеть в каждом садике.

Он встряхнул головой. Бесполезно было думать о доме и о богатстве, которое оставил ему отец. Не было смысла думать о том неимоверном разнообразии своего наследства, о цветах, об овощах, о травах, о фруктах. Не было смысла думать и о еде, которую он не мог ни поймать, ни вырастить в этой недружелюбной стране. Все, что было у него на ужин сегодня и на завтрак следующего дня, — неаппетитная размазня из кукурузной каши. И если он не сумеет приспособиться и охотиться и ловить рыбу одной рукой, тогда это будет все, на что он сможет рассчитывать в ближайшие день или два, неделю или две, пока не заживет рука.

Набив живот кашей, Джон напился и стащил сапоги, готовясь ко сну. Накидки рядом не оказалось. Он осмотрелся, ища ее взглядом, ругая себя за то, что ленился вешать ее на место каждое утро. Ее нигде не было видно.

Джон почувствовал тревогу, несоразмерную пропаже. Не было накидки — накидки, которую дала ему с собой Эстер, накидки, в которой он всегда спал. Он почувствовал, что в нем поднимается дикая паника, грозящая задушить его.

Он направился в тот угол, где были свалены вещи, и переворошил всю кучу, в спешке швыряя вещь за вещью на землю. Накидки там не было.

— Думай! — скомандовал он себе. — Думай, придурок!

Он постарался успокоиться, и дыхание, которое стало хриплым и беспорядочным, выровнялось.

— Я должен оставаться спокойным, — сказал себе Джон, и голос его задрожал в темноте. — Я просто где-то ее оставил. Вот и все.

Он попытался вспомнить по порядку, что он делал. Днем он спал в своей накидке, потом выскочил наружу, когда выгорел огонь. Это он помнил. Накидка путалась у него в ногах, и он отшвырнул ее впопыхах, когда спешил принести сухие дрова и снова зажечь огонь.

— Я оставил ее снаружи, — тихо сказал он. — И сейчас я должен пойти и принести ее.

Он медленно подошел к двери, положил руку на деревянный засов. И остановился.

Холодный ночной воздух через щели между досками двери погладил его лицо, как ледяной вздох. За деревянной дверью было темно, никогда раньше Джон не видел такой темноты, темно той чернотой, которой не бросал вызов ни единый свет очага, ни одна свеча, ни один факел на десятки миль в одном направлении и на сотни, тысячи, возможно, миллионы миль на запад. Это была тьма столь могущественная и столь полностью лишенная света, что у Джона пробежал глупый, суеверный страх, что, как только он приоткроет дверь, тьма ворвется в комнату и погасит огонь. Темнота была слишком велика для того, чтобы он осмелился бросить ей вызов.

— Но я все равно хочу найти свою накидку, — упрямо сказал он.

Медленно, со страхом он чуть-чуть приоткрыл дверь. Звезды прятались от него за плотными облаками. Темнота была абсолютной. Тихо поскуливая, Джон упал на четвереньки, как ребенок, и пополз через порог дома, руками нащупывая дорогу, надеясь дотронуться до накидки.

Что-то коснулось его вытянутых пальцев, и он отшатнулся, всхлипнув от страха. Но тут же понял, что трогает мягкую шерсть накидки. Он прижал ее к груди, как будто она была настоящим сокровищем, одним из самых красивых, редчайших ковров короля. Он зарылся в нее лицом и нюхал свой собственный сильный запах без малейшего отвращения, а, наоборот, с чувством облегчения от того, что в этой ледяной, пустой тьме хоть что-то пахнет по-человечески.