— Мы тоже без твоей помощи так быстро не справились бы, — сказал Бертрам. — Через месяц или два я заеду, посмотрю, как у тебя дела. Если мы хотим выжить на этой земле, мы должны быть как братья, Джон.

Джон отвязал канат и бросил его Саре, ожидающей на корме.

— Смешно, — сказал он. — Я думал, это страна, в которой легко жить, легко соорудить себе кров над головой, легко прокормиться. Но сейчас мне кажется, мы не живем, а все время выживаем.

Хоберты смотрели на него с решимостью, написанной на бледных лицах, обращенных к Джону. Течение уже относило каноэ от берега.

— Конечно, это борьба, — ответила Сара, констатируя очевидное. — Господь определяет нам жить в этом трудном мире, борясь с трудностями на пути к праведности.

— Да, но ведь мы в новом мире, — не согласился Джон. — И этот новый мир исполнен естественного добра, природного изобилия.

Она покачала головой, и каноэ тут же закачалось. Бертрам взялся за весло.

— Мужчины и женщины рождены для борьбы.

— Скоро увидимся! — крикнул Бертрам, и голос его пронесся над расширяющейся полоской воды. — Я как-нибудь навещу тебя, когда мы сами уже устроимся.

Джон, прощаясь, поднял руку и стоял, глядя, как они удаляются вниз по реке. Бертрам греб неумело, в его движениях не было легкости и грациозности Сакаханны. Сара чопорно сидела на носу и была совершенно похожа на жену рыбака в лодке, плывущей где-нибудь по Темзе. Течение подхватило их, и Бертраму нужно было только слегка подправлять каноэ.

После того как они исчезли за излучиной, Джон еще долго смотрел на текущую воду, а потом повернулся и по еле заметной, еще свежей тропинке пошел к своему новому дому.

Дом, эта простая маленькая коробка из свежесрубленной древесины, стоял на квадрате расчищенной земли. Джон повалил только те деревья, что были нужны для строительства. Ненужные ветки и прочий древесный мусор все еще валялись в полном беспорядке вокруг.

Джон остановился на склоне и полюбовался домом. Дом был квадратным, немногим больше сарая или простой хибары, но Джон сам валил деревья для постройки, сам строгал доски для двери, вставлял грубые рамы в оконные проемы и вязал для крыши снопы из тростника. И теперь он гордился результатом.

Подойдя поближе, он посмотрел на дом внимательнее. С одной стороны от двери он посадил черенок, который срезал, когда впервые ступил на свою новую землю. Он принялся, Джон увидел свежий зеленый побег лианы, которая в начале лета расцветет пышными золотыми цветами, как турецкая настурция. Но с другой стороны двери, там, где он еще ничего не делал, кто-то вскопал землю, очистил ее от камней и посадил еще одно вьющееся растение, которое он не мог распознать и которое уже выбросило стрелку, коснувшуюся новенькой стены. Значит, совсем скоро, может, уже этим летом, дверь будет обрамлять какой-то новый цветок, посаженный кем-то другим.

Сначала Джон подумал, что цветок посадила Сара, в одно из редких мгновений отдыха, пока строители работали на крыше. Но потом понял, что Сара посчитала бы такое занятие пустой тратой времени и просто суетностью — пренебрежением действительными задачами дня. Никто, из строителей и подавно не озаботился бы таким легкомысленным делом. Бертрам Хоберт не мог отличить одно растение от другого, разве что табак от кукурузы. А больше там, в маленьком домике в лесу, никого не было.

Джон притих на мгновение, потом повернулся к темнеющему лесу.

— Сакаханна? — прошептал он зеленым теням. — Сакаханна? Любовь моя!

Она не пришла к нему, хотя в ту ночь, лежа на голом полу своего дома, он не сомкнул глаз и надеялся на ее появление, уверенный — она в лесу и ждет его. На рассвете он поднял деревянный засов на своей новой двери и направился в лес, песнями приветствующий утро. Он все время оглядывался, ожидая, что она вот-вот появится между деревьев и подойдет к нему. Ее не было.

Он спустился к реке, почему-то надеясь, что она вынырнет из ледяной воды, с ножом в руке и пригоршней пресноводных мидий в маленьком мешочке. Но вода оставалась серой, и только легкий утренний ветерок покрывал ее поверхность рябью.

— Прости меня, — произнес он, обращаясь к безразличным деревьям, птичкам, беспечно распевающим на высоких ветвях. — Как только я вернулся домой, я узнал, что мой отец умер… у меня было столько дел. Мои дети нуждались во мне, и я должен был работать…

Он помедлил. Даже зная, что его слышит только густой лес, он сознавал, что лжет, умалчивая об Эстер.

— Я никогда не забывал тебя, — сказал он. — Даже на войне, когда я дрался за короля, я думал о тебе каждый день и видел тебя во сне каждую ночь.

По крайней мере, эта часть его речи была почти правдивой.

Он ждал. От реки за его спиной донесся громкий всплеск. Джон круто развернулся. Но на поверхности воды остался только расплывающийся круг, там, где выпрыгнул лосось или нырнула выдра. Сакаханны там не было. Ни в реке, ни среди деревьев.

Джон покрепче закутался в куртку и пошел в дом.

Джон открыл непочатый мешок с кукурузной мукой и поставил котелок на тлеющие угольки в очаге. Он нагрел воды так, чтобы хватило и умыться, и попить, и сделать саппон на завтрак.

— Сегодня вечером отправлюсь на охоту, — сказал он пустому дому. — Я не могу жить на этом пойле.

Он умылся, но не стал утруждать себя бритьем.

— Я отращу бороду и усы, как отец, — сказал он пустой комнате. — Кто меня тут видит, в конце концов?

Половину теплой воды из котелка он отлил в кувшин, в оставшуюся воду всыпал ложку кукурузной муки и стал размешивать, пока каша не загустела. Еда была теплой, а он — голодным. Он постарался не обращать внимания на то, что вкуса в еде не было никакого.

Потом он отнес миску, ложку и котелок к реке и вымыл посуду, внимательно поглядывая на тростник слева от себя, ожидая, не зашевелится ли он в том случае, если Сакаханна прячется там, наблюдая за ним и смеясь над тем, что ему приходится делать женскую работу. Потом он набрал в котелок свежей воды и вернулся в дом.

Комната оставалась молчаливой и пустой. Джон снял свой топор с крючка над очагом и вышел, чтобы нарубить дров из поваленных деревьев, все еще валяющихся перед домом. С основной работой по валке леса для того, чтобы расчистить землю под посадки, придется подождать. Дрова сейчас были важнее.

Огонь в очаге ни в коем случае не должен был угаснуть. Об этой опасности его много раз предупреждали еще в Джеймстауне, но то было в городе. Там всегда можно одолжить пару пылающих угольков у соседей и принести их домой на лопате. Здесь же, в диком лесу, огонь был животворящей искрой.

Когда огонь гас, на то, чтобы его зажечь снова, могла уйти пара часов, при условии, что есть хорошее огниво и сухое дерево. А если холод и тьма уже надвигаются, то это время может оказаться очень долгим. Если стая волков наберется храбрости и подберется к самой двери, то, коль нет огня и света, чтобы отпугнуть их, да и из мушкета без огня не выстрелить, это время покажется целой вечностью.