И как только ее отец мог подумать, что Тонн интересовали в ней только деньги? Да он о них и не знал! Он ведь никогда не расспрашивал ее о семье — ни где она привыкла отдыхать, ни в какой училась школе — ни о чем подобном.

Но вдруг отец все же не ошибся. Скорее всего, Тонн сразу сообразил, что она из богатой семьи. Наивно думать, будто ей удалось это скрыть. Ее привычки, манера говорить все должно было бросаться в глаза, как физический недостаток, который все видят и о котором нет надобности упоминать особо. Что, кроме денег, могло привлечь к ней такого видного парня? Неужели он и вправду просто воспользовался ее наивностью?

Но нет, даже если Тони и догадывался о ее средствах, он все равно не был таким, каким его расписал отец. Он не чурался никакой работы и всегда гордился тем, чего достиг собственным трудом со времени приезда в Америку. И ни разу не дал ей ни малейшего повода усомниться в том, что действительно ее любит.

Если бы только у нее хватило смелости поддержать Тони в тот вечер. Ну как она могла безучастно молчать, позволяя отцу оскорблять и унижать ее возлюбленного? И почему родители не оставили ее в покое, не позволили ей самой найти свое счастье? Почему они вечно вмешивались в ее жизнь, решая за нее, что ей делать, как думать, с кем дружить.

Надо было не поддаваться им, а остаться в Бостоне, встретиться с Тони и поговорить с ним о случившемся. То была единственная возможность выяснить, как он относится к ней на самом деле и, может быть, единственная надежда спасти обретенное с ним счастье. Но она упустила эту возможность. Больше Диди никогда и ничего о Тони не слышала. Он не появился в ее жизни ни для того, чтобы развеять ее сомнения, ни для того, чтобы вернуть ее мечты.

Начавшийся с осени последний год пребывания Диди в Райерсоне стал для нее сезоном непрестанных развлечений. Чем реже она посещала лекции, тем чаще бывала на вечеринках, взяв за правило не пропускать ни одного мало-мальски стоящего мероприятия. Ее можно было увидеть и на танцульках, устраивавшихся в честь футбольной команды Торонто на стадионе Варсити, после которых участники, как правило, продолжали веселиться всю ночь в каком-нибудь из студенческих клубов, а по пятницам на сборищах в баре Литературного и Спортивного общества университетского колледжа, причем в полночь, когда Малая Гостиная закрывалась, вся компания перебиралась в заведение попроще — таверну «Подкова» в Батхерст и Квин. Частые попойки, для которых даже не придумывали повода вроде чьего-нибудь дня рождения, вошли у нее в привычку. Она ежедневно пила вино в Фи Лам или Дельта Эпсилон, участвовала в ночных посиделках, куда было принято являться в черной одежде и без макияжа, и частенько заглядывала в кофейни в подвальчиках Йорквилля. И уж, конечно, никогда не отказывалась от возможности в обществе случайного знакомого посмотреть кинофильм из окна автомобиля или прокатиться с ним ночью на «корвете» к Ниагарскому водопаду, чтобы полюбоваться восходом солнца.

Все это позволяло забыться, отгоняло невеселые мысли. Диди никогда не делилась воспоминаниями о прошедшем лете с теми, с кем теперь проводила время, а если ее спрашивали о Гарварде, отделывалась общими словами, какие могли бы подойти к любому летнему сезону.

И дело было даже не в том, что ее больше не интересовал Тони. Скорее, она не интересовала себя сама.

В апреле, после одной из буйных вечеринок, Диди в изрядном подпитии вернулась со своим новым спутником в общежитие на Сент-Джордж Стрит. Он предложил выпить еще, и она поднялась с ним по ветхой, с шаткими перилами лестнице в пустую комнату.

Диди помнила, как он повалил ее на кровать, помнила его грубость, тяжесть его тела, скрип изношенных пружин и неожиданный пронзительный телефонный звонок. Этот звонок и вернул ее к действительности.

Он снял трубку, и лежавшая под ним Диди просто не могла не услышать негромкий женский голос.

— Привет, это я. Что поделываешь?

— Ничего. Ровным счетом ничего.

— Надеюсь, я не слишком тебя побеспокоила. Часто уже поздний…

— Да все в порядке, — ответил он. — Не будь такой глупышкой.

С этого момента секс превратился для Диди в механическое действие, лишенное каких-либо эмоций. Ее спутник ничего для нее не значил, точно так же, как и она для него. «Что я вообще здесь делаю?» — родился у нее вопрос. Торопливо натянув красное платье, Диди сбежала вниз по лестнице в ночь, к машине, ставшей ее прибежищем. Она залезла в «корвет», захлопнула дверцы, уронила голову на руль и, впервые с того августовского вечера, когда Тони ушел из ее жизни, горько разрыдалась, оплакивая себя, свою нынешнюю жизнь и в еще большей степени ту жизнь, которая могла бы быть у нее с Тони.

К наступлению июля Диди горела желанием убежать от всего, что ее сейчас окружало, в Европу. На сей раз Айнам предстояло пробыть за границей четыре недели. Ее отец полагал необходимым вернуться домой к открытию новопостроенного торгового центра площадью 650 000 квадратных футов, поскольку на этом мероприятии ожидалось присутствие ряда видных политиков, немало способствовавших воплощению этого проекта в жизнь. Он зарезервировал свой любимый люкс на пятом этаже отеля «Карлтон», из гостиной которого с центрального балкона открывался великолепный вид на Средиземное море с курсирующими по водной глади яхтами.

Оказавшись в Каннах после того как она пропустила прошлый сезон, Диди нашла курорт обновленным. Убранство гостиницы стало еще роскошнее, чем помнилось ей по прошлым приездам. Шоколадно-сливочные мраморные плитки пола в холле, где проводилась регистрация, покрывал малиновый ковер. Со сводчатого потолка, между рядами колонн с золочеными капителями, свисали хрустальные люстры. Полуовальные зеркала, вделанные в заднюю стену под рельефным фризом, собирали и отражали свет со всего помещения. За стойкой красного дерева гостей встречали четыре консьержа.

— Безусловно, это лучший отель в Каннах, — горделиво заявил ее отец, направляя жену и дочь к находившимся в глубине холла открытым лифтам с ажурными решетками вместо дверей, которыми управляли лифтеры в белых перчатках.

Обычно Диди проводила большую часть дня на пляже отеля «Карлтон». Отделенный от здания гостиницы только бульваром, он выделялся среди остальных пляжей побережья шезлонгами и навесами в белую и желтую полоску, и был отгорожен деревянным барьером той же расцветки. Барьер предназначался для того, чтобы не пускать на принадлежащий отелю пляж посторонних.

Ее родители, как правило, уходили с пляжа около трех часов. Отец — чтобы вздремнуть в номере, а мать — чтобы пройтись по эксклюзивным салонам кутюрье, которых и на самой набережной Круазье и поблизости имелось великое множество. Диди оставалась. Чаще всего она лежала перед использовавшейся их семьей кабинкой для переодевания до тех пор, пока уходящее солнце не напоминало ей о необходимости вернуться в отель.

И каждый день, уже во второй половине, когда обслуживающий персонал пляжа начинал понемногу складывать и убирать пляжные зонтики, опустевшие шезлонги и раздвижные кабинки для переодевания, откуда-то со стороны появлялся молодой человек лет двадцати пяти. Худощавый и долговязый, всегда в одной и той же розовой трикотажной рубашке, в сандалиях, с полотенцем и легким рюкзачком, он выделялся среди прочих бродивших по общественному пляжу. Пройдя размашистым шагом вдоль побережья, этот примечательный незнакомец останавливался возле барьера, выжидал момент, когда никто из служителей не смотрит в ту сторону, и перебирался на территорию «Карлтона». А перебравшись, без зазрения совести устраивался на одном из недавно освободившихся шезлонгов, причем создавалось впечатление, будто его выбор основан на какой-то системе. Положив на него свое полотенце, молодой человек неторопливо направлялся к пляжному кафе на открытом воздухе, куда всякий раз попадал незадолго до закрытия. Оттуда он возвращался с чашкой кофе экспрессо, доставал из рюкзачка газету, прочитывал ее от первого до последнего листа, после чего растягивался на шезлонге и загорал, время от времени впадая в дрему. Правда, иногда, когда ей случалось закрыть глаза из-за яркого солнца, Диди казалось, будто она чувствует на себе его взгляд.