носы да чистить горшки, попусту болтать, словно восточный ветер, от которого нет толка? «Слово пришло», говоришь, «пришло»! Говоришь, слово было повсюду, царило везде. Но откуда, и почему, и куда? Говори прямо, вождь!

Вождь поднялся, пересек хижину и отдернул красную шерстяную ткань, закрывавшую проход. Он гордо указал в ночь, где удивительную тишину тропиков внезапно пронзили звуки джунглей и леса: ехидные крики большой обезьяны с собачьей мордой; рык охотящейся львицы, перерастающий из гортанного, рокочущего баса в неожиданно пронзительное сопрано; ехидный гомон и свист бесчисленных мартышек; злой, прерывистый лай вонючей пятнистой гиены, учуявшей зловоние падали; хруст бородавочника, неуклюже пробирающегося по подлеску; испуганное дрожание птичьих крыльев перед смертельной хваткой ястреба.

– Спросите… их, – сказал он. – Я понятия не имею!

Он говорил с наигранной простотой, по-своему несоизмеримо печальной, ощущавшейся в вездесущей драме, в смутной тревоге и меланхолии тропиков, и гости осознали, что он поведал им правду.

– Нет! – повторил он. – Я понятия не имею. Мне лишь известно, что слово пришло, что слово было здесь и там, и оно было повсюду, царило везде, куда бы ни шли люди! Никому не удалось сбежать от него! Оно настигло всех! Оно звучало повсюду, да, повсюду!

И он продолжал говорить, что слово, которое было повсюду, царило везде и пришло из ниоткуда, из джунглей, лесов, лугов и неба, возвещало странные вещи; странные вещи – хотя он выразился иначе: требующие мужества, зловещие, непостижимые для ума дикарей, испугавшие народ Варанги, предоставляя их бурному воображению рисовать картины необъяснимого и тревожного будущего, дурное предчувствие неведомой кончины, – которые, раз эта мысль настолько прочно укоренилась в их сознании, казалось, коварно скрывались за каждым событием, происходившим в глубине материка.

Эти вещи заставили сэра Чарльза Лейна-Фокса резко вскинуть голову, а Махмуда Али Дауда, суеверно следовавшего обычаям, быстро щелкнуть пальцами и коснуться голубых лазуритовых четок, висящих на шее.

И оказалось, что слово, которое «было повсюду и царило везде», звучало и продолжает звучать: душа Мухаммеда Белло, покойного эмира, иссушенная голова которого оберегала страну, была недовольна нынешним положением в Ди-Ди; вождь ищет новое пристанище в другом теле; он, похоже, собирался переселиться, готовился, шепотом подсказал англичанин арабу, перевоплотиться, подобно бессмертной душе Гаутамы Будды или Шакьямуни Будды, которая постоянно ищет и находит новый телесный сосуд, чтобы вновь творить многочисленные чудеса.

– Несомненно! – раздался искренний ответ.

– И, – последовал вопрос, – варанги вполне довольны Ди-Ди?

– Почему они должны быть недовольны? Многое сделала Ди-Ди для жителей краалей! Без злых намерений, без плохих деяний! Милосердно… и…

– Верно! О том же мне поведали накануне. И все же почему дух Мухаммеда Белло недоволен Ди-Ди? Это несправедливо, необоснованно и…

– Да-да! Но и это тоже объясняло слово, которое существует повсюду и царит везде! – Вождь усиленно пытался выразить странные, непривычные идеи на простом местном диалекте, в котором не хватало слов даже для зачатков подобных мыслей. – Вы слышали о… – озадаченно помедлил он, сильно нахмурив лоб от напряжения. И нерешительно продолжил: – О прошлых жизнях? Прошлые жизни… о… те же люди… в других телах… часто, часто, давно, столько раз, сколько лучей в полуденном солнце?

– О чем ты говоришь, M’пва? – с легким раздражением спросил араб; но ласковый голос англичанина внезапно его прервал:

– Продолжай, M’пва. Я понимаю!

– Прошлые жизни! Другие тела! Ан’ква! – раздалось щелканье. – Ан’ква!

И снова озадаченное, невинное выражение лица, которое нелепо контрастировало с охрово-белой полосой на приплюснутом носу и покачивающимися перьями, неведомым образом приделанными к его маленькой, курчавой макушке; снова неясный, беспомощный жест.

Вождь пошевелил почти угасшие угли пальцами ноги, взметая в воздух серую пыль теплой золы.

И снова молчание и всхлипы – и:

– Молвило слово, которое царит везде и повсюду, что существует награда за добродетели прошлой жизни… награда в этой жизни… ах…

И снова молчание, нетерпеливое ворчание араба, шепот англичанина: «Т-с-с! Попридержи коней!»; и вождь продолжил, с трудом выражая непривычные мысли, почти физическая боль отражалась в твердом, полном тревоги взгляде.

– Кара за грехи, совершенные в прошлых жизнях… кара в этой жизни! Э-э… замкнутый круг… как змея, проглотившая собственный хвост… э… – Он замялся, замолчал, неуклюже поднял и опустил мускулистые руки.

– Возможно, – тихо подсказал сэр Чарльз, – круговорот жизней… круговорот хороших и плохих поступков, М’пва?

– Да, да, да!

В словах негра слышалось облегчение вместе с удивлением, и безграничным уважением, и восхищением.

– Вы воистину один из самых благочестивых людей! – продолжал вождь. – Ученый и мудрый человек. Ничто не скроется от ваших зорких глаз. Круговорот жизней – вечные расчеты и итоги хороших и плохих деяний! Так, именно так молвит слово, которое царит везде, везде и всюду! Кара за все грехи в прошлых жизнях… совершенные в прошлых жизнях Ди-Ди! Теперь за это, в этой жизни, горькая расплата…

И пока M’пва продолжал бубнить, часто вздыхая и останавливаясь и беспомощно жестикулируя, повествуя о том, как «слово, которое царило всюду», объясняло загадочные убийства агентов Ди-Ди и их изуродованные тела – все было подстроено так, чтобы объяснение звучало правдоподобно; в общем, наконец, люди Варанги, несмотря на всю любовь и уважение к Ди-Ди, стали бояться, что их постигнет участь компании, и потому они с нетерпением ждали другого обещанного «слова», которое бы объяснило, как дух великого Мухаммеда Белло покинул Ди-Ди для переселения. Пока араб терпеливо слушал, время от времени грозно выкрикивая «Бисмиллях!» и «Айвах!» и «Аллах керим!» и «Иншаллах!», сэр Чарльз Лейн-Фокс обдумывал одну теорию.

Он изложил эту теорию час спустя, когда он и Махмуд Али Дауд снова были в дороге, на последнем отрезке пути к храму в джунглях. В небе луна ехидно и враждебно щурила красное затуманенное око. На ними возвышались густые заросли, словно живое существо, наделенное сознанием собственного могущества, поглощающее вдали, в темной, спутанной массе подлеска, следы двух людей, шипящее, словно злые мысли, словно гнездо, полное ядовитых змей, надвигающееся, словно безжалостный противник в тесной толпе гигантских деревьев, возносившихся на огромную высоту в сплетении веток и необузданных, причудливых ползучих растений…

– Отвратительные, дикие, беспощадные! – пробормотал араб, отодвигая колючую лиану. Он ощущал себя одиноким, маленьким и подавленным.

Англичанин невесело усмехнулся.

– Не очень-то, на мой взгляд, подходящие условия для успешной проповеди священных идей буддистского мудреца! – произнес он, растягивая слова.

Араб резко остановился – внезапно они вышли на поляну, где лунный свет и отголосок закатного солнца, догорающий на далеком, безмолвном западе, отражались в изорванной яме, образованной недавно прошедшими дождями.

– И что это означает, мой собрат по вере? – осторожно и равнодушно спросил он упрямого, меркантильного спутника, делового человека, который подчинил воображение здравому смыслу.