С удивлением я обнаружил, что помощниц у Пантелеуса две: чёрная, гибкая Ари и недавняя пленница людоеда. Стремительны и точны были движения её белых, тонких рук, и Пантелеус дарил ей одобрительные слова чаще, чем Ари.

Двое лишь умерли: один африканец, мужчина, которому картечина вошла в череп сквозь глаз, и тот несчастный, который напился из котла для собак.

– Бариль! – прохрипел я, о чём-то вдруг вспомнив.

Он подбежал.

– Пойдём, – сказал я ему. – И нужны ещё двое, посильней.

Тамба и Стоун присоединились к нам, и мы выволокли тело Хосэ из домика и, разбежавшись, бросили его в горящие останки уничтоженной хижины. Вытолкнув вверх сноп искр, он скрылся за стеной взметнувшегося красного пламени. Канул в небытиё, ушёл в огонь, – и хорошо, что в огонь, – никогда, никогда пусть не является больше на этой земле. Алле хагель.

Сердце моё утихло, и буйство азарта и смерти перестало клокотать в моей голове. Я глубоко вздохнул, встал, осмотрелся. На поляне качалась и ревела толпа людей, обезумевших от выстрелов, крови и вольного воздуха. Босые ноги взбивали душную жёлтую пыль. Трещала и рушилась догорающая хижина. Слышались удары и крики возле дома Хосэ: рабы обнаружили и стали вскрывать бочки с водой. Воду не столько пили, сколько проливали под ноги, и мгновенно пыль и земля в этом месте превратились в налипающую на ступни грязь. В кладовой слышалась возня – кто-то добрался до запасов еды.

А солнце клонилось к закату.

Что ж, дело, как видно, ещё не кончено. Я подошёл к Оллиройсу, взглядом попросил у него мушкет и, подкинув ствол в небо, выстрелил. Упала вдруг тишина. Все застыли на миг, повернув в мою сторону лица.

– Боцман, строй! – насколько позволяло севшее горло, проорал я на всю поляну.

Мои матросы, не дожидаясь команд подскочившего Бариля, привычно и быстро подбегали, занимали места вплотную друг к другу, словно всё ещё стояли на тесной палубе корабля.

– Тамба! – серьёзным тоном скомандовал я. – Своих пристраивай рядом! Всех, кроме женщин и раненых!..

Спустя минуту все, и матросы, и чернокожие африканцы, были построены в два длинных ряда. Отвернувшись и выплюнув кровь, я подошёл к строю.

– Дело дрянь, джентльмены! – негромко проговорил я, и тишина на поляне стала звенящей. – Сегодня мы страшно устали, потом всем пришлось воевать, а теперь мы ещё опьянели от свободы и совсем потеряли головы. Бросились жрать и пить и почти превратились в безумное стадо. А именно сейчас быть безумным опасно: вот-вот прибудет сюда добряк Джованьолли, а с ним его личная охрана и, может быть, новые собаки. Поэтому. Нужно приготовиться и схватить дона так, чтобы никто из его свиты не скрылся и не предупредил тех охранников, которые сейчас на дальних плантациях. Если они соберутся вместе и выступят против нас, зная, с чем имеют дело – нам будет горько. Их меньше, но они прекрасно вооружены. Кроме того, единственное, что они умеют и могут делать, – это убивать. И эту свою работу они очень любят.

Я перевёл дух. Строй стоял неподвижно. Тамба и ещё кто-то переводили мои слова тем, кто не понимал английского. Даже раненые в хижине у Пантелеуса притихли.

– Поэтому, – продолжил я, уже медленней, чтобы африканцы успели понять. – На случай, если придётся воевать в зарослях – против стражников и их собак, нужно сейчас разделиться на кучки по четыре человека. Война – это такое время, когда рядом должен быть только тот человек, которому не просто доверяешь, но и которого понимаешь, как самого себя. Так что пусть все посмотрят друг на друга и сами, без чьих-то распоряжений, составят такие четвёрки. Да, четвёрки. Двое или трое – уязвимы, если нападёт хотя бы пара собак, в то время, когда нужно будет отбиваться ещё и от стражника. Пятеро – уже не смогут держаться вместе в густых зарослях, и следить друг за другом труднее. Так что по четверо, братцы, по четверо. Но это потом. Сейчас – внимание все! Стоун! Займёшься водой. Одну бочку – в хижину к раненым, и забыть про неё. Остальным выдать ровно по кружке. Неизвестно, откуда они привозят воду. Воду будем беречь. Бариль! На тебе – кладовая. Варить ужин некогда, так что собери всё готовое, чтобы быстро поесть, и выдай всем понемногу. Готлиб! Бери десяток людей, одну лошадь и быстро – на плантацию, за мачете. У нас больше половины – безоружны. Оллиройс! Твоя пятёрка с мушкетами пусть продолжает отливать пули. Тамба! Убери с поляны всех женщин, отправь их в вашу хижину. Потом распредели своих на четвёрки и проследи, чтобы у каждой было хоть какое-нибудь оружие. Хотя, я думаю, мачете хватит на всех. Закончишь – отправь людей, пусть соберут всех дохлых собак – и в огонь их, иначе завтра же здесь будет невыносимая вонь. Так, и если у кого-то будут соображения или вопросы – сразу ко мне. Всё, братцы. За дело!

Снова заметались по поляне люди, но теперь уже в молчаливой, осмысленной суете. Напоминание о личной охране дона Джови и об уцелевших на других плантациях собаках отрезвило всех. Жуя на ходу и вытирая мокрые рты, пробежали те, кого вызвал Готлиб. Пошли за мачете. Успели бы только, солнце уходит к закату. Быстро образовывались четвёрки; люди находили друг друга по одному только пристальному взгляду, глаза в глаза. Сходились, обменивались короткими хлопками по плечам.

Вдруг меня кто-то окликнул. А, мои новенькие: Аккс, Гримальд и Тай. Они остановились возле меня, зачем-то притащив с собой дохлого пса.

– Посмотрите, мистер Том, – проговорил Аккс и приподнял пса за лапы, а Тай сильным круговым махом вонзил в открытый, вытянутый белый бок длинный шип деревянной ягары.

Шип вошёл легко, как в песок. Тай выдернул ставшую тёмной занозу из-под безжизненной лапы, показал глубину прокола: почти целый фут.

– Ловко! – изумился я. Поднял голову. Вокруг собралась изрядная кучка людей. Смотрели, молчали.

– Делать так всем! – я вытянул руку в сторону неподвижного белого пса.

Гул стоял над поляной, и слышался треск горящего дерева, и всё так же клубился в воздухе чад горящего мяса, едкий и тошнотворный.

Я отправился к бочкам, напился (Стоун выдавал по две большие кружки, – воды было много), смыл с себя пыль и кровь. Прошёл в хижину к раненым. Пантелеус сидел уже без дела. Лечение закончилось, все пострадавшие спали.

– Сонная травка, – пояснил лекарь, перебирая палёную шерсть на боку у кота.

– Хорошо, – кивнул я и вдруг встретил взгляд таинственной пленницы.

Она сделала шажок вперёд, медленно, с невыразимой грацией присела, склонив лицо, потом подняла его – гордое, тонкое, и вернулась к незначительным своим женским заботам. Спокойная, неторопкая, с ясным светом, струящимся из глаз. Как будто и не было корабельной резни, плена, рабства и крови.

– Где же живут такие вот женщины, откуда она? – даже не надеясь на ответ, выговорил я негромко.

– Русская дворянка, – вдруг так же негромко откликнулся Пантелеус. – Из Московии, судя по языку. Только вот речи московитов не знаю, расспросить не смогу…