Глава XX

Самозванцы

Многие, в том числе и Вдовствующая Императрица Мария Федоровна, напрасно ждали возвращения Царя. Вопреки заявлениям большевиков, для миллионов подданных он был монархом и помазанником Божьим и не мог так просто погибнуть. Некоторые просто отказывались верить в этот варварский акт[277], как говорил генерал Дитерихс, «кошмарные события, о которых молчаливо свидетельствовали комнаты Ипатьевского дома». Нашлись и такие, кто считал, что это было частью большого обмана, называемого историей. Тайный сюжет, который в нужный момент раскрывается в поучение будущим поколениям, чья история, в свою очередь, также будет обнародована. Из Екатеринбурга поползли слухи: семья каким-то образом сбежала, и место их пребывание неизвестно — все очень надеялись на такой исход[278]. С годами версии становились все более запутанными, а главные события представлялись масштабным заговором. Поговаривали, что в действительности это было фарсом, разыгранным большевиками, в то время как Царская Семья отбыла из Екатеринбурга в неизвестном направлении за три недели до предполагаемого расстрела. Кроме того, согласно этой версии, большевики и немцы пытались выиграть друг у друга партию в затянувшейся политической игре[279], в дневник Николая II[280] были внесены изменения, улики (останки, извлеченные из шахты) подброшены, а многочисленные связанные между собой версии сфабрикованы. Все представляется продуманным до мелочей, как в рассказе Шеридана[281], где пуля «ударилась о маленький бронзовый бюст Шекспира, стоявший на каминной полке, вылетела в окно под прямым углом и ранила почтальона, как раз подошедшего к двери с письмом из Нортхэмптоншира». Одна ложь влечет за собой другую, поэтому необходимо выстраивать новые теории, чтобы объяснить другие события. Впрочем, год спустя большевики все же признали, что Царская Семья мертва. Они инсценировали процесс в Перми, предъявив обвинение нескольким «революционерам-социалистам левого крыла»[282]. Но слухи о спасении узников продолжали множиться. Куда уехала Императорская семья? Никто не знал ответа[283]. Однако вскоре появились многочисленные самозванцы. В Сибири объявился мнимый Цесаревич, а спустя несколько лет появилось несколько самозванок, каждая из которых заявляла, что она Великая Княжна Анастасия, та самая, которая была убита последней. В начале апреля 1928 года один знакомый журналист сообщил Гиббсу о «женщине, которую в Америке совершенно серьезно принимают за дочь Царя, и это мнение также разделяют некоторые члены Императорской Семьи». В декабре 1928 года Гиббс, находившийся в колледже св. Стефана в Оксфорде[284], где он в то время слушал курс лекций, лично написал в Париж Великому Князю Александру Михайловичу:

«От Гиббса, эсквайра, в Колледж св. Иоанна, Кембридж.

Колледж св. Стефана, Оксфорд.

1 декабря 1928.

Сэр,

Имею честь подтвердить получение Вашего письма, где Вы просите меня высказать свое мнение о заявлении мадемуазель Чайковской[285], в котором она называет себя Великой Княжной Анастасией.

По моему мнению, к сожалению, нет никаких сомнений в том, что Великая Княжна Анастасия погибла в Екатеринбурге вместе с Императором и Императрицей, Цесаревичем и тремя сестрами: Великими Княжнами Ольгой, Татьяной и Марией, госпожой Демидовой и остальными. Данный факт сам по себе опровергает любые притязания мадемуазель Чайковской. Дополнительных фактов для опровержения не требуется, но главный аргумент заключается в прискорбном факте смерти Великой Княжны. Причины, заставившие меня прийти к такому выводу, более чем обоснованны, как в этом можно будет убедиться.

Прошло более двадцати лет с тех пор, как я оказался при Императорском дворе в качестве учителя английского языка, заменив моего предшественника мистера Эппса. Императорские дети были в ту пору весьма молоды. Старшей, Великой Княжне Ольге, было 13 лет, а самой младшей из сестер, Великой Княжне Анастасии, семь лет. Цесаревичу тогда было всего лишь четыре года. Мои обязанности в то время сводились к преподаванию английского языка трем старшим детям. Великая Княжна Анастасия была еще слишком мала для серьезных занятий. Впрочем, основная причина была в том, что меня только назначили на это место, и дети меня не знали, поэтому Великая Княжна Анастасия в тот год не начала заниматься. Таким образом, впервые она пришла ко мне в класс лишь осенью 1909 года. Еще она занималась Законом Божьим, и, я полагаю, музыкой. Тогда она была маленькой девочкой весьма хрупкой на вид. Она быстро и уверенно двигалась, у нее были живые и умные глаза необычного цвета. И хотя она казалась хрупкой и изящной, она обладала столь характерной для этой Семьи физической силой, которая словно противоречила ее деликатной наружности. Кроме того, она была весьма уверенной в себе леди, всегда яркой и жизнерадостной. Даже когда ей приходилось учить новые слова и осваивать произношение, она прекрасно владела своей мимикой. Таких детей я никогда больше не встречал.

С точки зрения преподавателя, который должен давать уроки в „традиционной“ манере, маленькая княжна была совсем не простым ребенком. На последнем году обучения в Кембридже я прослушал курс этики, с отличием сдал экзамен, а позднее прослушал специальный курс детской психологии, поэтому старался применять как можно больше новаторских методов, в которых был уверен. Как правило, уроки у нас проходили чудесно, но иногда случались бури. В один такой день, после более сложного, чем обычно, урока, я отказался поставить ей „пять“, высшую оценку. Сразу же последовавшая за этим атака заставила меня всерьез встревожиться за мою белую сорочку, поскольку этикет обязывал появляться при дворе во фраке. Тут же потерпев поражение, она вышла из комнаты и вернулась с прекрасным букетиком цветов. Угрозами ей не удалось призвать меня к порядку, и теперь букет поражал меня своим великолепием.

„Мистер Гиббс, вы измените оценку?“

Я посмотрел на нее. Она была так грустна, что у меня сжалось сердце. Затем я посмотрел на цветы — нет, меня не купишь. Я покачал головой. Выпрямившись во весь свой весьма невеликий рост, она вышла из класса. Оставив дверь открытой настежь, она подошла к милейшему русскому профессору, Петру Васильевичу Петрову, и сказала: „Петр Васильевич, позвольте мне подарить вам эти цветы“. По всем правилам педагогики, в данных обстоятельствах профессору следовало бы от них отказаться, но он этого делать не стал. В конце концов, профессора ведь тоже люди. Позднее у нас снова возникло нечто подобное, и я принимал от нее букетики, потому что она почти всегда дарила мне цветы в эти первые годы своего обучения, и теперь я был более аккуратен, выставляя ей отметку. Мы оба извлекли из этого урок. Я привожу Вам эти данные и