На сборы нам дают два часа. Артисты тут же перебираются в свои вагоны. Поднятые по тревоге разнорабочие крутятся как белки в колесе. Запыхавшийся и совершенно пунцовый Дядюшка Эл размахивает тростью и лупит тех, кто, на его взгляд, выполняет команды недостаточно быстро. Шатры обрушиваются с такой скоростью, что рабочие не успевают из-под них выбраться, и их товарищам, снимающим соседние шатры, приходится спешить на помощь, пока они не задохнулись или — что, по мнению Дядюшки Эла, куда как хуже — не проковыряли перочинными ножами дырочки, через которые можно дышать.

Загрузив лошадей, я остаюсь в вагоне. Что-то мне не нравятся горожане, столпившиеся вокруг площади. Некоторые вооружены, и под ложечкой у меня неприятно сосет.

Уолтера я давно не видел, и теперь беспокойно хожу туда-сюда мимо открытой двери, осматривая площадь. Чернокожие давно спрятались в вагонах Передового отряда, и я побаиваюсь, что толпа запросто может выместить свой гнев на рыжем карлике.

Проходит час и пятьдесят пять минут с тех пор, как был отдан приказ об отправке, и наконец в дверном проеме возникает его лицо.

— Где тебя, черт возьми, носило? — ору я.

— Это он? — хрипит из-за сундуков Верблюд.

— Да, это он. А ну, забирайся! — маню я его внутрь. — Лучше держаться подальше от этой толпы.

Но Уолтер, весь красный и запыхавшийся, даже не думает забираться в вагон.

— Где Дамка? Дамка не прибегала? А?

— Нет. А что?

Он исчезает.

— Уолтер! — я спрыгиваю и тащу его к двери. — Куда ты, черт тебя дери? Сигнал к отправке уже дали.

Он бежит вдоль поезда, заглядывая под колеса.

— Эй, Дамка! Ко мне, девочка!

Перед каждым вагоном для лошадей он выпрямляется, пронзительно кричит, прижавшись к дощатым стенкам, и дожидается ответа.

— Дамка! Ко мне, девочка!

И всякий раз в голосе его все явственнее слышится отчаяние.

Паровоз свистит, и вслед за его протяжным свистком раздается шипение и бормотание двигателя.

Голос Уолтера сипнет от крика.

— Дамка! Господи, ну где ты? Дамка! Ко мне!

Впереди на платформы запрыгивают последние отставшие от поезда рабочие.

— Уолтер, давай сюда! — ору я. — Не валяй дурака! Пора!

Но он не обращает на меня никакого внимания. Перепрыгивает с платформы на платформу, заглядывая вниз, под колеса.

— Дамка, ко мне! — кричит он и вдруг останавливается. Вид у него потерянный. — Дамка… — произносит он, не адресуясь уже ни к кому.

— Вот черт! — сержусь я.

— Он идет, иди как? — спрашивает Верблюд.

— Не похоже, — отвечаю я.

— Так тащи его! — рявкает он.

Поезд трогается, натягивая сцепки между подергивающимися вагонами.

Я спрыгиваю на насыпь и бегу вперед, к платформам. Уолтер стоит лицом к паровозу.

Я трогаю его за плечо:

— Уолтер, пора.

Он с мольбой во взгляде поворачивается ко мне:

— Где она? Ты ее не видел?

— Нет. Пойдем, Уолтер. Пора в вагон.

— Куда же я пойду? — отвечает он, побледнев. — Разве можно ее тут бросить?

Паровоз пыхтит, пуская дым.

Я оглядываюсь. За нами гонятся горожане с ружьями, бейсбольными битами и палками. Смотрю на поезд, чтобы примериться к его скорости, и принимаюсь считать, в глубине души надеясь, что поступаю правильно: раз, два, три, четыре…

Ухватив Уолтера, словно куль с мукой, я закидываю его в поезд. Он обрушивается на пол с грохотом и криком. Я бегу наперегонки с поездом и хватаюсь за железный поручень рядом с дверью. Поезд протаскивает меня еще три долгих шага — и я, воспользовавшись его скоростью, запрыгиваю внутрь.

Впечатавшись лицом прямо в дощатый пол и поняв, что уцелел, я оглядываюсь в поисках Уолтера — наверняка придется драться.

Но он сидит в уголке и плачет.

Уолтер безутешен. Он не двигается с места, даже когда я отодвигаю сундуки и вытаскиваю Верблюда. Управившись с его бритьем, чего мне еще ни разу не приходилось делать без Уолтера, я перетаскиваю старика к лошадиным стойлам.

— Ну, перестань, Уолтер! — говорит Верблюд. Я держу его под мышки над емкостью, которую Уолтер называет «горшочком для меда». — Ты сделал все, что мог. — Он оглядывается на меня. — Эй, спусти-ка меня пониже, а? А то что-то покачивает.

Я ставлю ноги пошире и пытаюсь опустить Верблюда, не сгибая спины. Обычно этой частью его туалета занимается Уолтер, он как раз нужного роста.

— Уолтер, мне бы не помешала твоя помощь, — морщусь я, когда в спине у меня простреливает.

— Заткнись! — рявкает он.

Верблюд вновь на меня оглядывается, на сей раз удивленно подняв брови.

— Все в порядке, — говорю я.

— Ничего не в порядке! — орет из угла Уолтер. — Ничего не в порядке! У меня, кроме нее, никого не было! Понимаете? — крик переходит в стон. — Никого не было.

Верблюд подает мне знак рукой, что закончил. Я отступаю на несколько шагов и кладу его на бок.

— Не может быть, — говорит Верблюд, пока я его подтираю. — У молодого парня вроде тебя должен быть хоть кто-нибудь.

— Ты-то откуда знаешь?

— Но ведь мать у тебя где-то есть? — настаивает Верблюд.

— Есть-то она есть, да даром не нужна.

— Не смей так говорить! — одергивает его Верблюд.

— Это еще почему? Она меня сюда продала, когда мне стукнуло четырнадцать, — он вызывающе глядит прямо на нас. — И нечего на меня так жалостливо смотреть! — рычит он. — Кому она нужна, старая карга.

— Что значит продала? — не унимается Верблюд.

— Ну, я не очень-то гожусь для работы на ферме, верно? И оставьте меня в «покое, в конце-то концов! — выходит из себя Уолтер и поворачивается к нам спиной.

Я застегиваю Верблюду штаны, беру его под мышки и тащу обратно в козлиный загончик. Ноги у него волочатся по земле, пятки цепляются за пол.

— Бог ты мой! — вздыхает он, когда я укладываю его на раскладушку. — Это ж с ума сойти можно.

— Поесть не хотите? — пытаюсь я перевести разговор.

— Пока нет. А от глоточка виски не отказался бы. — Он печально качает головой. — Вот уж не думал, что женщина может быть такой бессердечной.

— Думаешь, я не слышу? — огрызается Уолтер. — Мы здесь не потрепаться собрались, чтоб ты знал! И вообще, когда ты в последний раз видел своего сына?

Верблюд бледнеет.

— Ну, что? Небось не помнишь, да? — продолжает из своего угла Уолтер. — И где после этого разница между тобой и моей мамашей?