В реку мы вбежали, уже хрипя и кашляя, едва видя друг друга в густом дыму. Папка держал меня за руку, буксиром волок за собой. Я то и дело падала, а он хватал меня за шкирку и поднимал. Ему тоже было тяжело, но я точно знала: он не уйдет, останется рядом, если надо, потащит на себе…

Перед глазами у меня плавали розовые всполохи, я уже плохо соображала, но та река нас действительно спасла. Двигаясь по воде, мы выбрели из огненного жерла и вскоре добрались до лагеря. На пожар тогда бросили авиацию, и до очередной своей жертвы – маленького поселка со странным названием Выйново – прожорливый огонь добрался только ночью. К этому времени поселок успели окружить рвами, вырубив в округе всю растительность.

Больше на пожары меня не брали, оставляя в лагере вместе с кашеварами. Тем не менее представление о папиной работе я получила и с тех пор еще больше стала переживать, отпуская его в очередные командировки.

Тогда же, рассматривая на экранчике ноута отснятые материалы, я уловила кое-что новое. Странным образом меня посетило ощущение родства всех этих пожаров с нашей обгоревшей больничкой. Этого не могло быть, но это было, и каким-то шестым чувством, а может, третьим глазом я видела присутствие ЗБ на Дальнем Востоке. Неведомые антрацитовые корни протянулись по всей планете, пронизав время и пространство, проклевываясь среди свежих руин, среди улочек, тронутых войной и заброшенностью. Все это было пустыми фантазиями, ничем не подтвержденными, абсолютно не-доказуемыми, но что-то нутряное убеждало меня в их правоте.

А потом в лагере появились первые погорельцы. С ними и моя жизнь разом переменилась. Лениться и тосковать было уже некогда. Вместе с другими я ставила палатки, помогала успокаивать и пеленать детей, ухаживала за старушками. Люди прибывали и прибывали, лагерь наш превращался в маленький городок. Со многими я успела подружиться настолько, что диву давалась, как это еще совсем недавно мне было одиноко. И друзей в этом лагере у меня было великое множество. Общая беда склеивала нас проще простого, а хмурые наши пожарные, несмотря на тяжкий труд, даже улыбались теперь чаще. Конечно, хватало и слёз, и горя. Кто-то оплакивал уничтоженное огнем хозяйство, кто-то погибших в пожаре близких. Оставалось поражаться, что после такого люди еще находили в себе силы жить. На их примере я видела, что во всем есть смысл и всегда можно начать жизнь заново. Если не ради себя, то ради детей, которых ко времени моего отлета насчитывалось уже несколько десятков. Конечно, я бы еще осталась там, но близился сентябрь, впереди маячила школа, и папа настоял на моем отъезде.

Уже на поляне, где накручивал лопастями транспортный вертолет, мы прощались с ним, и прощание это было особенным. Мы и глазами друг на друга глядели совершенно иными.

– Маме там особенно не рассказывай, – посоветовал папа.

Но он мог бы этого не говорить. Я и сама отлично понимала, что ближних надо щадить. И подозревала, кстати, что от мамы мы тоже узнаём далеко не всё про ее командировки. Мы любили друг друга и потому обманывали. Точнее, недоговаривали, не раскрывали всей правды…

О том, как родители воспримут мое исчезновение, что будут предпринимать, не хотелось даже и думать. Я и не думала, но это все равно сказалось на сне, а приснились мне на этот раз пожары. Огонь вырывался из окон ЗБ и странным образом перебрасывался на далекие леса Сибири и Дальнего Востока. Растерянной птахой я металась между ними и не знала, что же такое сделать, чтобы усмирить пламя. Наверное, ничего другого, уснув на старых ветхих матах, я увидеть и не могла. Когда же проснулась, то не сразу поняла, где я и что со мной. Лишь с некоторой задержкой проключилась память, и мозг уныло констатировал, что я в подвале. А разбудили меня Альбинкины всхлипы. Лютая моя соперница лежала рядом, прижавшись ко мне и обнимая, точно добрую мамочку. Только ни доброй, ни мамочкой я не была. Однако и будить соседку не стала. Вместо этого поправила ее руку на своем плече и снова заснула.

Встали мы рано – как раз на рассвете. Только рассветом по понятным причинам полюбоваться не могли. Не могу сказать, что я выспалась, но головная боль утихла, и способность соображать вернулась. А вот тело основательно задеревенело: не очень-то уютно спать на жестких матах. Да и температура в подвале была бодрящей. А еще у меня зверски пересохло во рту. От жажды я еще не умирала, но водички определенно хотелось. Похоже, Альбинка думала о том же. Во всяком случае, когда я двинулась в сторону кладовой, где мы оставили банку, ни ехидничать, ни возражать она не стала.

– Тебе что, ужасы снились? – поинтересовалась я.

– А что?

– Да ты спать мне не давала – стонала, рычала, всхлипывала.

– Что, правда?

– Кривда. Да не бойся, семейных тайн ты не выдала, но не молчала, это точно. Кошмары, наверное, да?

– Так… Муть разная, – уклончиво пробормотала Альбинка.

– Ну-ну…

До входа в кладовку я добралась беспрепятственно, ни разу не воспользовавшись фонариком. А вот Альбинка еще не освоилась – спотыкалась на каждом шагу, еще и о притолоку стукнулась – звонко так! Но сочувствовать я не спешила: не маленькая, переживет. Только суховато посоветовала:

– Ты вообще-то привыкай. Выключай колбочки и включай палочки.

– Какие еще палочки?

– Уже не помнишь? В глазах у нас проживают. У кого, значит, палочки, у кого – щепочки, а у кого и бревна, которые тоже в своем глазу обычно не видим.

– А-а… Ты про фоторецепторы.

– Вот видишь – не забыла. Колбочки дневное зрение обеспечивают, палочки – ночное. Вот и давай командуй.

– А бревна за какое зрение отвечают?

– Бревна, понимаешь ли, вообще ни за что не отвечают. Но, честно говоря, там и прочего хлама до фига́. Все разом и проключай.

– Я лучше телефоном посвечу.

– Много не насветишь: у тебя скоро зарядка кончится.

– Думаешь, нас долго здесь промаринуют?

– Откуда мне знать? Это подчиненных твоих надо спрашивать.

– Я этим подчиненным устрою потом…

– Насмешила! Что ты им можешь устроить?

И главное, за что?

Альбинка промолчала, но я и дальше не собиралась деликатничать.

– В кои веки продемонстрировали свое отношение к тебе, так что скажи спасибо и утрись.

– Спасибо?! Да за что?!

– Хотя бы за честность. Все показали свое истинное лицо, а это, знаешь ли, не часто случается. У взрослых вон вообще сплошные маски – уже и не поймешь, что в действительности на уме. А если начальство какое высокое – так вокруг и вовсе лебезение сплошное. Год-два – и человек сам начинает верить в эту туфту. И автоматом превращается в посмешище.

– Почему это в посмешище?

– А как ты думала? Умные начальники тоже, конечно, попадаются, но это редкость. В основном индюки да клоуны. Потому и чихвостят их во всех кухнях-курилках. Но они-то этого не слышат – и продолжают раздувать щеки. И ты такой могла бы стать, если б не Сонька.