– А то как же, – ответил я мрачно. Бен хлопнул меня по плечу.

– Здоровый парень! На тебе как на собаке должно быстро заживать. – В этот момент в офис вошла Беверли Хилс. Без обычной лицемерной улыбки. Она уже отпела свою партию, и в последних сценах не участвовала. После неудачного исполнения ее коронной арии у нее тоже было плохое настроение. Она обратилась к Бену:

– Я уже просила не мыть хлоркой уборные. – Бен сказал:

– Я запретил Антони пользоваться хлоркой, – и он строго посмотрел на меня. Беверли Хилс обратилась ко мне:

– Антони, это невыносимо! Запах хлорки доходит до сцены. – У меня ныл ожог, и я сказал:

– Петь надо лучше, а не по уборным ходить. – Беверли Хилс тотчас вышла с надменным видом. Я подумал, что сейчас Бен разразится ругательствами, но как только за ней закрылась дверь, Бен расхохотался. Теперь я ожидал, что она нажалуется на меня мистеру Хогену за мою грубость, но она оказалась благородной, не нажаловалась. Все же через два дня Беверли Хилс жестоко отомстила мне. Она так обосрала мне унитаз во второй уборной первого стояка, что я десять минут отмывал его хлоркой. Да, все той же хлоркой, запах которой она, видите ли, не выносит.

Через месяц после подачи моей заявки на квартиру, мне был выдан документ на ее осмотр, а затем и ключи. Квартира на втором этаже девятиэтажного дома на Уэст Энд авеню сразу за Линкольн центром. Гостиная, кухня, отгороженная от гостиной, с местом для обеденного стола. Широкие окна. В ванной окно узкое. Американский стандарт. Это тебе не Париж, но меня устраивает американский стандарт. В Париже я был один раз. Я туда сопровождал своего первого босса. Это от него я попал на работу в Вашингтон по его же рекомендации. Зарплату в Сити опере мне повысили сразу после второго месяца работы, так что у меня были деньги на обстановку новой квартиры. Сперва я купил два письменных стола. Один для Натали, другой для моего компьютера. Затем последовали спальные места. Низкая аскетическая кровать с полированными спинками для Натали и большой раскладной диван для меня и Глории. Мы уже больше года не спали вместе. Для сиденья четыре табурета. А стулья и столовый стол пусть покупают Глория и Натали по своему вкусу, занавески и шторы тоже. Во время переговоров с Бостоном я сообщал им обо всем этом. Получив телефон, я тут же по записной книжке обзвонил всех знакомых, сообщая свой новый номер. Збигнев спросил:

– И как твоя новая квартира?

– Сам увидишь. Через пару дней приглашу на новоселье. – И еще я пригласил Шломо. Я пару раз заходил в его магазин. Он теперь был главным в мясном отделе. Збигнев приехал ко мне с женой Евой. Шломо приехал один. Они хорошо знали друг друга по синагоге. Когда мы втроем сидели на табуретах за письменным столом и пили коньяк, я объявил, что скоро женюсь. Шломо спросил:

– Антони, ты познакомился со своей девушкой здесь, в Сити опера?

– Нет. Мы много лет были в разводе. Нашей дочери уже четырнадцатый год.

– Это хорошо, что вы давно знаете друг друга. – Мне не хотелось больше ничего скрывать, и я откровенно сказал:

– Мы вместе учились в школе. – Збигнев подтвердил:

– Я знаю их. Дочка очень похожа на Антони.

– Наверное, красивая, – серьезно предположил Шломо. – Глория, наконец, получила приглашение в Нью-Йорк от Колумбийского университета, поскольку эта новая фантастика под условным названием «Интернет» заинтересовала и нью-йоркскую профессуру. Глория немедленно дала согласие, о чем тут же сообщила мне по телефону.

– Ага, – сказал я злорадно. – Соскучилась по Нью-Йорку?

– Соскучилась, – призналась она.

– А по мне?

– Да.

– Глория, я люблю тебя. – Она повторила:

– Я люблю тебя. – И после паузы пояснила: – Я поняла это только в последнее время, именно во время наших телефонных разговоров. – Мы договорились, что они приедут ко мне с необходимыми вещами. А после оформления Глории на новую должность и поступления Натали в новую Манхэттенскую школу я возьму напрокат вэн, и мы перевезем в Нью-Йорк остальные их вещи. По моему плану на второй день после их приезда мы втроем должны пойти в оперу. Это чтобы они сразу после провинциального Бостона прочувствовали культурный уровень жизни Нью-Йорка. Это будет «Травиата». Я заранее заказал три билета в первый ряд бельэтажа по льготной цене, на которую теперь имею право. Мет более роскошный театр, и «Травиата» поставлена там более роскошно. Но Сити опера – мой театр. Раньше у меня была моя синагога, а теперь у меня моя опера. По телефону я все это рассказывал Глории. Натали сказала:

– А я не слышала «Травиаты». Два года назад мама говорила, что мне еще рано идти на эту оперу, хотя я знала ее по пластинкам.

– Вот теперь ты и услышишь ее, – сказал я и предупредил: – Только заранее знай: в моем театре нельзя пить из питьевых фонтанчиков партерного этажа.

– Почему? – И я рассказал Натали, как я чинил трубу питьевой воды, и как у меня не оказалось запасной трубы, и я подключил питьевую трубу к обычной трубе. – Таким образом респектабельная партерная публика пьет эту воду и думает, что это дистиллированная, особо очищенная питьевая вода, а на самом деле это вода, которая поступает в унитазы. – Это рассмешило Натали, и я слышал по телефону ее серебристый смех, как колокольчики в арии Лакмэ.

При въезде в Нью-Йорк Глория должна мне позвонить, и они подъедут к моему дому. Жду телефонного звонка. Звонок. Збигнев.

– Антони, мне звонил Гарольд Стимпсон из Вашингтона. Тот, у которого твой портрет. Он просил дать номер твоего телефона. Я дал. Ты не убьешь меня за это?

– Не убью. Живи. Мой телефон он мог узнать по справочной.

– Он не знал твоей фамилии.

– Теперь знает. Збигнев, а знаешь, кто он? Бывший муж Глории.

– Тяжелый случай. Значит, я тебе навредил?

– Ни в коем случае. Даже наоборот. Спасибо, Збигнев. – Теперь я уже ждал звонка от Гола Стимпсона. Можно было ожидать шантажа. Но я не боюсь шантажа. Теперь я ничего не боюсь. Звонок. Снимаю трубку.

– Але?

– Уильям… – И пауза. Гол назвал меня старым именем.

– С кем я говорю? – спрашиваю я своим всеми узнаваемым голосом.

– Гарольд Стимпсон. Уильям… – И тут меня охватила тревога.

– Что? – спросил я громче, чем этого хотел.

– Глория и Натали погибли в автокатастрофе. – Дальше он говорил без пауз: – Мне позвонили. Катастрофа произошла в районе Нью Рошелл на шоссе Труэй. Две машины столкнулись с мусорным траком. Кроме них погибли еще три человека. Сейчас я вылетаю с аэродрома Пентагона.

– Где они сейчас?

– Госпиталь Нью Джерси. – Поскольку я молчал, он спросил: – Уильям? Уильям, ты слышишь меня? – Я продолжал молчать. – Уильям!

– Да, я слышу, – ответил я, наконец.

До Линкольн-тоннеля я ехал в одеревенелом состоянии, бессознательно останавливая «мустанг» на красных светофорах. У пропускных толлов тоннеля была, как всегда, автомобильная пробка. И тут сознание стало проясняться. Сквозь плотное ощущение ужаса застучала надежда. А что, если?… При катастрофе погибло пять человек. А что если кто-то из них жив? Всех пятерых увезли в больницу. А что, если в больнице оказалось, что кого-то можно спасти? Может быть, кто-то в коме. А что, если полицейские, первые приехавшие к месту катастрофы, ошиблись? По выезде из тоннеля оказалось, что у меня кончается бензин. Я свернул в противоположную сторону от Норд Бергена, и мотор заглох. Заправочная станция была отсюда в трех кварталах. Я добежал до нее, купил канистру бензина, и так же бегом вернулся и заправил машину. По мало освещенным улицам я доехал до больницы. В регистрационной я стал у дежурной секретарши наводить справки. Она стала по телефону что-то выяснять, потом спросила: