– Ваша?

– Моя! – гордо выпятил грудь Саранчук, для убедительности подхватил гирю, расставил ноги, раскачал, затем вскинул и поймал, вскинул и поймал, то и дело переменяя руки. – Не хотите попробовать? – грохнув гирей о пол, с наглой самоуверенностью предложил он областному.

– Ну-ну! Работать надо, а не гирями ворочать, – проворчал Горецкий, впрочем, довольно миролюбиво. – По вашим делам есть отмены приговоров? Есть или нет? По жалобам, а не по вашим протестам? Нет? Смотрите, я ведь не поленюсь – проверю.

Обойдя кабинеты, Горецкий прошелся по коридору, зачем-то потыкал пальцем в горшок с фикусом (проверяет, не заморили ли растение, догадался я), затем направился в гараж. «Бутылки! А бутылки успел убрать?» – обмер я, поминая пристрастие Игорька припрятывать в гараже недопитое спиртное – на всякий пожарный, пояснял тот, добавляя: вдруг приспичит опохмелиться. Но в гараже было покойно, сонно, уютно; сквозь распахнутые ворота лилась текучая солнечная полоса, и в ее золотистом свете тускло отсвечивали ключи и инструменты, аккуратно разложенные на верстаке. Пол оказался подметен, смотровая яма прикрыта досками, рабочий комбинезон, раздобытый мною для Игорька и обычно валявшийся где ни попадя, теперь скромно висел на гвозде у входа.

– А удочки? Удочки где? – рыская по углам, вдруг спросил Горецкий.

– Удочки? Какие удочки? – опешил я, не понимая, к чему тот клонит, при чем здесь какие-то удочки, если в гараже – полный порядок.

– Какие, какие! Рыбу ловить, – кольнул меня недоверчивым взглядом областной и двинулся из гаража. – Ладно, поехали. Сядешь в мою машину, а твой пусть пока загорает, – кивнул он в сторону притихшего в ожидании возможного разноса Игорька.

Ни слова не говоря, я забрался на заднее сиденье автомобиля, сложил на коленях руки, словно школьник на экзамене, и мы, плавно покачиваясь, двинулись со двора.

– Ну, показывай, куда ехать, – вполоборота ко мне приказал Горецкий и на мой недоуменный, вопрошающий взгляд пояснил: – Дом себе строишь? Вот и покажи, как строишь.

Ах вот оно что! И об этом знает!

Года два назад Генеральной прокуратурой были выделены средства для приобретения жилья нуждающимся работникам, и мне как одному из таких нуждающихся было настоятельно предложено подыскивать квартиру. Как на грех (или на мое счастье) квартир, выставленных на продажу, в Приозерске не нашлось, и чтобы деньги не пропадали, я сговорился с неким Кубышко Гошей, мелким предпринимателем, а по виду проходимцем, о приобретении у него недостроенного дома под служебное жилье прокуратуры. Дом был не бог весть что – не дом, а домишко, но о двух этажах, с шестью сотками земли по периметру.

– Купите, Николаевич! – ныл Кубышко, изо дня в день мозоливший мне глаза и до последней минуты не верящий в свое счастье. – Век буду помнить. Он у меня вот где! – и страдальчески проводил ребром ладони по горлу. – Купил сдуру когда-то, а достроить не могу. Пропади он пропадом! А вы… а вам – все навстречу… Хотите, я вам часть выручки – наличкой?.. А? Идти к черту? Ну тогда с меня та-а-кой будет магарыч!.. такой магарыч!..

Дом был приобретен через исполком, но помогать мне в строительстве никто не торопился. Не в последнюю очередь потому, что видели: не очень-то он нужен мне, этот дом. Я другому дому, своему, кровному, толку дать не мог, а тут еще один… Все, на что хватило моего энтузиазма, это с помощью одного из хозяйств оштукатурить первый этаж и застеклить окна. А дальше, как говорилось в одной пьесе, – дальше тишина…

И вот новый поворот: Горецкий. Может, он думает найти там хоромы? С бассейном во дворе, фазанами, поедающими колорадского жука, сауной и подвалами, полными добра? Или житье-бытье подчиненных прокуроров так его беспокоит? Но, с другой стороны, а вдруг… вдруг все мы заблуждались в этом человеке? Вдруг под маской карьериста и негодяя теплится ранимая душа, ноет и мучит его ночами?

Мысль о потаенной душе и ночных мучениях Александра Степановича невольно развеселила меня, я и не хотел – ухмыльнулся: ну и вздор приходит иногда в голову! И тот, как настороженный, чуткий зверь, тотчас передернул плечами, обернулся и окинул меня подозрительным, прожигающим насквозь взглядом.

Сразу за поселком машина свернула на разбитую грунтовку и покатила между строящимися и уже заселенными домами. В открытые окна потянуло лежалой пылью, вольными запахами навоза и полыни, – и оба, водитель и Горецкий, не сговариваясь, торопливо подняли боковые стекла автомобиля.

– Ну и где? – несколько раз чихнув и громко высморкавшись в платок, заерзал на переднем сиденье Горецкий. – У черта на куличках?

– Да вот же, где вместо штакетника проволока натянута, – указал я на припорошенный пылью домик и добавил про себя – не без изрядной доли стыда за равнодушие к этому несчастному, не нужному никому сооружению: «Домик кума Тыквы».

– Этот? Этот?! Н-да! Какой-то он… Н-да!

Когда пыль, поднятая колесами, осела, мы выбрались из автомобиля, перелезли через проволоку, заменяющую забор, и пошли к дому. Под ногами у нас похрустывал слежавшийся, вперемешку с глиной, гравий, по сторонам, за горкой песка и остатками сгнившей дощатой опалубки, роскошествовали заросли чистотела и сочные упругие пики осота. На щитовой, сбитой наспех двери висел амбарный замок; ключа у меня, естественно, не было, но я знал, где хранился запасной – в щели над разболтанной дверной коробкой, – и под ржавое завывание петель дверь распахнулась. Изнутри в лица нам потянуло погребом и сухой глиной. Мертвая паутина свалявшимися седыми космами заплетала верхний угол коробки. Обломком доски я смел паутину и первым переступил порог. Дыша мне в спину, Горецкий тянулся следом, стал рядом со мной и начал оглядываться по сторонам. Он спросил, где у меня будет кухня, и заглянул на кухню; сунул нос в кладовку, измерил шагами гостиную и поинтересовался, будет ли совмещенным санузел. При этом областной едва не убился, споткнувшись о гору мусора, но не остыл и возжелал поглядеть на спальню. Спальня по плану располагалась на втором этаже, и он тотчас полез наверх по подозрительно потрескивающей стремянке.

«Убьется! Ей-богу, убьется!» – думал я, ни на шаг не отставая.

Но миновало, – и, точно коты из запыленного подвала, мы выбрались наконец на свежий воздух. Брюки у Горецкого были измазаны глиной, на темном ежике волос осела ветхая паутина с мумией высосанной, ссохшейся мошки. Но вид у него был если не довольный, то вполне удовлетворенный и мирный.

– Кучеряво живешь, – смахивая паутину и притопывая ногами, чтобы сбить с обуви пыль, резюмировал он и хитро прищурился. – Но скучно. Чего не хватает, чтобы достроить? Ума, смекалки, авторитета?

Я замялся, на ходу придумывая, как бы половчей оправдаться, и тут он вдруг огорошил прямым, глаза в глаза, вопросом-утверждением:

– Не хочешь строить, да? В город, к жене метишь? В город?

– Хочу! – подтвердил я со злым отчаянием, а про себя подумал: «Врать не стану, и не надейся! Вон как уставился, словно желать вернуться на работу туда, где твой дом, твоя семья, где родился и вырос, так же непозволительно и преступно, как, например, покуситься на твою священную должность!»