— Как себя чувствует король? — спросил Ансовальд.

— Он еще жив — это все, что пока можно сказать…

Фредегонда опустила голову, боясь, как бы Ансовальд не заметил ее слез, снова подступивших к глазам. Она прижала ладонь к щеке Ансовальда — этот неожиданный жест заставил того вздрогнуть — и некоторое время стояла так, не говоря ни слова. Мужчина тоже замер, почти не дыша.

— Ты заставил его говорить? — наконец спросила Фредегонда, отстранившись.

— Ваше величество, это священник…. Значит, он знал.

— Он больше не священник. Он отлучен от Церкви по приговору синода…. Если тебе с этим не справиться, я позову Ландерика.

— Не нужно. Рикульф и без того уже наговорил гораздо больше, чем от него требовалось…

Больше ничего не добавив, Ансовальд пошел впереди Фредегонды к выходу, затем направился к одной из боковых пристроек, подвалы которой служили темницами. Рикульф без сознания лежал на деревянных козлах, привязанный к верхней доске. Рядом с ним стояла жаровня, полная горящих углей, в которую был погружен железный прут. Отвратительный запах горелой плоти ударил в ноздри королевы еще раньше, чем она различила ужасные ожоги, которыми было покрыто все тело несчастного. Ансовальд знаком велел одному из палачей привести узника в чувство, что тот и сделал, плеснув в лицо Рикульфа водой.

— Королева слушает тебя. Повтори то, что ты сказал.

— Умоляю вас…

Фредгонда приблизилась, чтобы Рикульф мог ее разглядеть, и увидела, что каленое железо превратило его щеки, шею и торс в сплошное кровавое месиво.

— Говори и останешься в живых, — холодно произнесла она.

— Это Ледаст, — дрожащим голосом произнес бывший священник сквозь рыдания. — Он хотел, чтобы король прогнал вас и чтобы принц Хловис остался единственным наследником королевства… Он… он обещал сделать меня епископом Турским, если я буду свидетельствовать против Григория…

Фредегонда подняла глаза и на мгновение встретилась взглядом с Ансовальдом, стоявшим по другую сторону пыточного ложа. Он знал Хловиса лучше, чем любой другой из военачальников Нейстрии, и некогда спас ему жизнь, увезя из Бордо после разгрома его войск. Сейчас он опустил голову и отвернулся, раздавленный этим известием.

— Позаботься, чтобы он остался в живых. Пусть его исцелят, чтобы он мог отвечать на суде, — прошептала королева.

* * *

Несмотря на едкий запах уксуса, которым вымыли пол и стены, в комнате стоял удушливый смрад. Никто не менял простыней, запятнанных гноем и нечистотами, потому что слуг на вилле больше не осталось — все либо сбежали, либо прятались в своих хижинах. Двор опустел, лавки торговцев закрылись, над кухнями не поднимался дым, поля вокруг были безлюдны. У Фредегонды больше не было сил бороться. Вслед за королем заболел их младший сын, двухлетний Дагобер, и еще через день — старший, Хлодобер. Хлодобер, на которого она возлагала столько надежд, которому вскоре должно было исполниться пятнадцать…

Кровати детей поставили рядом, чтобы она могла присматривать за обоими. Лекарей не было — да и что они могли против чумы? Они лишь советовали прикладывать к отвратительным гнойным нарывам мелких зверьков, вроде белок, мышей и даже лягушек, которым живьем вспарывали животы, а также устраивали очищения желудка и кровопускания, которые только ухудшали дело. Оставались молитвы и зелья Уабы.

Едва живая от горя и усталости, королева стояла на коленях у кроватки Дагобера. Глядя перед собой в пустоту покрасневшими и лихорадочно блестящими глазами, она вцепилась в простыни, словно утопающий — в протянутый ему шест, не в силах ни молиться, ни думать, ни действовать.

Внезапно громкий детский плач вывел ее из оцепенения. Весь в поту, сотрясаемый судорожной дрожью, маленький Дагобер смотрел на мать с таким ужасом и страданием в глазах, что она бросилась к нему, схватила его на руки и крепко прижала к себе, заливая слезами его пылающее личико. Она просидела так бесконечно долго, пока чья-то рука осторожно не опустилась ей на плечо, и голос Уабы тихо произнес:

— Оставь его, Geneta… Он мертв.

* * *

Наутро четвертого дня Хильперик пришел в себя. Лихорадка спала. К вечеру он даже нашел в себе силы встать и спуститься в общий зал. Там он увидел одну лишь Фредегонду — та неподвижно сидела у камина, бледная, осунувшаяся, с растрепанными волосами, в грязном измятом платье. Чувствуя, как у него перехватывает дыхание, Хильперик молча смотрел на ужасающий беспорядок, следствие обрушившейся на них катастрофы. Зал был завален вперемешку одеждой и каким-то тряпьем, на столе громоздилась грязная посуда, наполовину сорванная ставня скрипела на ветру. Никаких других звуков не было слышно, даже собачьего лая во дворе. Казалось, здесь не было никого, кроме них двоих, хотя еще совсем недавно здесь толпились сотни людей — придворные, просители, стражники, слуги… Тишина и необычный для летнего времени холод заставили Хильперика невольно подумать о склепе, но он тотчас же отогнал эту мысль.

В это мгновение Фредегонда обернулась и, увидев его, резко поднялась. Она бросилась Хильперику на шею, затем, смеясь и плача одновременно, принялась целовать его руки и лицо с таким лихорадочным пылом, что у него закружилась голова. Усадив мужа перед очагом, она поспешно вышла и смогла отыскать достаточно слуг, чтобы те прибрались в зале и принесли еды. Сама она переоделась и даже накрасилась, чтобы скрыть следы слез и усталости. Несколько раз Хильперик терял сознание или, во всяком случае, казался совершенно отсутствующим, словно не замечая нескольких приближенных, преодолевших страх перед чумой и вернувшихся на виллу. Но, по крайней мере, они видели, что король жив, и он сказал им несколько слов — этого было достаточно.

Когда наступила ночь, все погрузилось в прежнее оцепенение. На вилле вновь воцарилась гробовая тишина. Однако теперь они снова были вместе.

Зная, что Фредегонда не сводит с него глаз, Хильперик сдерживал стоны, хотя любое относительно резкое движение причиняло ему невыносимую боль. Должно было пройти еще много дней, может быть, недель, прежде чем ужасные нарывы, покрывавшие его тело, вскроются и перестанут его мучить. Хильперик осторожно протянул руку и сжал пальцы жены в своей ладони.

— Бог не захотел нашей погибели, — прошептал он.

Фредегонда ничего не сказала, лишь странно взглянула на мужа. Когда он выпустил ее руку, она вскочила и подбежала к сундуку, откуда вытащила тяжелую стопку книг. Король узнал фискальные книги, в которых были записаны размеры податей, взимаемых с жителей каждого города.

— Я все время об этом думала, — заговорила Фредегонда, охваченная лихорадочным возбуждением. — Почему Бог обрушил на нас такой удар именно сейчас, тогда как до этого так долго терпел все наши грехи? Может быть, наша вина в этом? Может быть, все дело в новых податях, которые разоряют людей? Мы потеряли нашего сына, но, может быть, это слезы бедняков его убили? Наши погреба полны вина, кладовые ломятся от пшеницы, сундуки набиты золотом и серебром — но какая от этого польза, если мы потеряем то, что нам гораздо дороже?