После белого мозельского, пахнущего влажным от дождя сеном (которому мягкое, розовое мясо лосося, просвечивающее сквозь серебряные чешуйки, придавало вкус пейзажа озера Инари под ночным солнцем), в бокалах засверкало кроваво-красное бургундское. От запеченного карельского кабана с большого серебряного подноса летел горячий запах очага. После прозрачного сияния мозельского, после розового лосося, напомнившего о серебряных струях Юутуанйоки, о розовых облаках на зеленом небе Лапландии, бургундское и кабан, едва снятый с пахнущего сосновыми дровами очага, напомнили о земле.

Нет другого такого вина на земле, как красное вино Бургундии: в колеблющемся свете свечей и белом снежном сиянии оно несет в себе цвет земли, пурпурно-золотистый цвет холмов Кот-д’Ора на закате. Его глубокое дыхание насыщено запахами трав и листьев, как летняя ночь в Бургундии. Как никакое другое, это вино так сродни опускающимся сумеркам, так дружественно ночи, вино «Нюи-Сен-Жорж», оно и именем – ночное, глубокое и мерцающее, как летний вечер в Бургундии. Оно сияет кровью на пороге ночи, как пламень заката на краю хрустального горизонта, зажигает бирюзовые и алые вспышки на пурпурной земле, в траве и листьях деревьев, еще теплящихся ароматами и привкусами умирающего дня. Зверь с приходом ночи забивается в землю: с громким треском ветвей мостится кабан; фазан короткими, беззвучными перелетами ныряет в тень, уже колеблющуюся над лесами и лугами; легкий заяц скользит вдоль первого лунного луча как по натянутой серебряной струне. Это час вин Бургундии. В такое время, такой зимней ночью в освещенной слабым снежным отблеском комнате стойкий аромат вина «Нюи-Сен-Жорж» вызывал в памяти воспоминания о летнем вечере в Бургундии, об опустившейся на горячую землю ночи.

Де Фокса и я смотрели друг на друга и улыбались, теплая волна обволакивала душу, мы смотрели и улыбались, как если бы неожиданное воспоминание о земле унесло прочь печальное очарование северной ночи. Затерянные в ледяной, заснеженной пустыне, в стране ста тысяч озер, в нежной и суровой Финляндии, где запах моря проникает даже в отдаленные лесные заросли Карелии и Лапландии, где ты узнаешь блеск переливающейся воды в голубых и серых глазах людей и животных (и в неторопливых, как у пловцов, сдержанных жестах людей, шагающих по улицам, освещенным девственным снежным светом, или гуляющих летними ночами по аллеям парка, подняв глаза к голубовато-зеленому, висящему над крышами влажному мерцанию в бесконечном дне без рассвета и заката белого северного лета), – при этом неожиданном воспоминании о земле мы ощутили себя земными жителями до мозга костей и озирались с улыбкой, как избежавшие кораблекрушения.

– Skoll![162]– сказал де Фокса растроганным голосом и поднял бокал, нарушая святую шведскую традицию, оставляющую за хозяином дома право призвать гостей выпить приветственным ритуальным словом.

– Я никогда не говорю «skoll», поднимая бокал, – лукаво сказал Вестманн, как бы извиняясь за досадный промах де Фокса. – Один герой в комедии Артура Рейда «Влюбленные» говорит: «London is full of people who have just come from Sweden, drinking skoll and saying snap at each other»[163]. Я тоже пью под skoll и говорю snap[164].

– Тогда snap, – немного по-детски сказал де Фокса, разгоряченный бургундским.

– Snap! – сказал, улыбаясь Вестманн.

Я по его примеру поднял бокал и сказал:

– Snap!

– Qu’il fait bon appartenir à un pays neutre, n’est-ce pas? – сказал де Фокса, обернувшись к Вестманну. – Оn peut boire sans être obligé de souhaiter ni victoires ni défaites. Snap pour la paix de l’Europe[165].

– Skoll! – сказал Вестманн.

– Comment! Vous dites skoll, à présent?[166]– сказал де Фокса.

– J’aime me tromper, de temps en temps[167], – сказал Вестманн с иронией.

– J’adore le mot snap, – сказал де Фокса, поднимая бокал, – snap pour l’Allemagne, et snap pour l’Angleterre[168].

– Snap pour l’Allemagne, – сказал Вестманн с забавной торжественностью, – et skoll pour l’Angleterre[169].

Я тоже поднял бокал и сказал «snap» за Германию и «skoll» за Англию.

– Ты должен говорить за Германию не «snap», а «skoll», – сказал мне де Фокса, – Германия – союзник Италии.

– Лично я – не союзник Германии. Война, которую ведет Италия, это личная война Муссолини, а я не Муссолини, и ни один итальянец не есть Муссолини. Snap за Муссолини и Гитлера.

– Snap за Муссолини и Гитлера! – повторил де Фокса.

– И snap за Франко, – сказал я.

Де Фокса заколебался, потом сказал:

– Snap и за Франко тоже! – и повернувшись в Вестманну: – Знаете историю про партию в крикет, что разыграл Малапарте в Польше с генерал-губернатором Франком? – и рассказал о моем договоре с Франком и как я спокойно раскрыл ему, что раздал во время приезда Гиммлера в Варшаву письма и деньги, переданные польскими беженцами из Италии родным и близким в Польше.

– И Франк не выдал вас? – спросил Вестманн.

– Нет, не выдал, – ответил я.

– Ваша авантюра с Франком действительно из ряда вон, – сказал Вестманн, – он должен был передать вас гестапо. Приходится признать, что он удивительно повел себя с вами.

– Я был уверен, что он не предаст меня, – сказал я. – То, что могло показаться неосторожностью, было на самом деле мудрой предосторожностью. Дав ему понять, что считаю его джентльменом, я сделал Франка моим сообщником. Хотя позже он расквитался за мою искренность, заставив дорого заплатить за свое вынужденное сообщничество.

Я рассказал, как через несколько недель после моего отъезда из Варшавы он решительно апеллировал к итальянскому правительству, протестуя против нескольких моих статей о Польше, обвиняя меня в том, что я встал на сторону поляков. Он настаивал, чтобы я не только официально опроверг опубликованное, но и направил ему извинительное письмо. Но я был уже в безопасности в Финляндии и, конечно же, ответил ему «snap».

– Si j’avais été à ta place, je lui aurais répondu merde[170], – сказал де Фокса.