почти не было, все время сыпал то дождь, то мокрый снег, то снова дождь. Дни стояли тяжелые — короткие, сырые, темные, — к полудню еле-еле развиднялось, и Тут же начинало смеркаться. Мокрые, нахохлившиеся воробьи днями понуро сидели на голых осклизлых деревьях, молчали и лишь лениво поводили головами, если поблизости появлялся прохожий. С наступлением темноты они куда-то исчезали, чтобы утром вновь появиться на тех же деревьях или на кустах боярышника.

Дороги сделались непроезжими, улицы непроходимыми.

Спрятав под полу пальто книжки, Васька тащился в школу, хлюпая разболтавшимися галошами. В галоши давно уже набралось воды и грязи, и от этого они совсем не держались на ботинках. Да и проку теперь от них уже никакого, одно мучение: они то и дело увязали в раскисшей дорожной глине, с каким-то утробным чмоканьем снимались с ботинок, и Ваське всякий раз приходилось вытаскивать их из грязи руками. Он выносил галоши на твердый травянистый островок, всовывал в них ботинки и шел дальше.

У мосточка Васька спустился к ручью, встал на камень и принялся мыть обувь. Некогда ярко-красная мягкая подкладка галош превратилась в серую, облезлую.

Помыв галоши снаружи и внутри, он пристроил их на плоские камни вверх ребристыми подошвами, чтобы стекла вода, и взялся за ботинки.

Ботинки он мыл долго: вязкая липучая глина набилась в ранты, в швы, в глазки для шнурков, отовсюду Ваське пришлось выковыривать ее тонкой щепочкой.

Отмыл до сизо-мраморной синевы ботинки, отбил на камне короткую чечетку — стряхнул с них воду. Влез снова в галоши и пошел дальше.

Следующая остановка у Васьки, как всегда, у клуба. Тут теперь он был своим человеком и поэтому смело направился к двери. Но не успел он взяться за ручку, как дверь с шумом открылась и оттуда выскочил Саввич. Увидев Ваську, он с минуту сердито смотрел на него, словно соображал, что с ним сделать, и вдруг заворчал: «Родственники тут еще разные ходють!.. А хороших людей убивают…» — и побежал куда-то по своим делам.

Обескураженный Васька вошел в фойе, заглянул в гримерную, которая одновременно была и кабинетом завклубом. Зав — Степанов Иван Егорович — мрачный, на Ваську даже не взглянул, сидел и медленно, раздумчиво постукивал карандашом о крышку стола. Тут же, стоя на табуретке, прикреплял к портрету Кирова черный бант Николай.

Николай оглянулся на Ваську и тоже, против обыкновения, ничего не сказал, не подмигнул — посмотрел, как на пустое место, и продолжал свое дело.

Васька тихо вошел и остановился у двери, поглядывая то на Николая, то на Ивана Егоровича. Иван Егорович был в пальто, но без шапки. Седые волосы его под яркой лампой, ввинченной в потолок, поблескивали серебром. Пальто было расстегнуто, и на груди виднелся прицепленный к темно-зеленой гимнастерке с отложным воротником орден боевого Красного Знамени. Этот орден он получил в гражданскую войну за храбрость в борьбе с белыми. От гражданской у него остался и шрам на левой щеке.

Николай спрыгнул с табуретки, посмотрел издали на портрет, звонко хлопнул ладонями — стряхнул с них пыль.

Не поднимая головы, Иван Егорович кивнул в ответ, потом поднялся, достал из шкафа штуку красной материи, бросил на стол.

— Оторви для флага и отдай Насте. Нехай подрубит края, а снизу пришьет черную полоску, сантиметров двадцать шириной. — Он взглянул на полки в шкафу: — У нас тут ничего черного нет… У себя пусть поищет. Найдет, наверное…

— Найдет, — сказал Николай.

— Прибьешь к древку и вывесишь на улице. С наклоном. — Иван Егорович потянул со стола шапку и направился к выходу. — Пойду в райком.

Когда Степанов ушел, Васька осмелел, спросил у Николая:

— А зачем это? — он кивнул на красную материю, на портрет.

— Убили Сергея Мироновича Кирова…

— Как?.. Как убили? — У Васьки екнуло сердце, язык стал заплетаться.

— Как. Убили, и все.

— Кто?..

— Преступник.

Васька не знал, как быть, что говорить, что спрашивать. В горле запершило. Молчать было неловко, а говорить — слов не находилось. Одно чувствовал Васька в этот момент — жалость и любовь к Кирову и негодование к убийце народа. «Гады, гады! — кричал он про себя. — Когда же это кончится?! Гады враги, всех вас саблями порубить надо, пулеметами расстрелять!»

В черной тарелке репродуктора что-то затрещало, и послышались тревожные позывные — мелодия «Интернационала»: «Вставай, проклятьем заклейменный!..» Николай поднял руку — сигнал Ваське, чтобы помолчал, и подкрутил винтик громкости.

Дрожащим, взволнованным и одновременно твердым и грозным голосом диктор читал сообщение:

«Первого декабря, в шестнадцать часов тридцать минут в городе Ленинграде, в здании Ленинградского Совета (бывший Смольный) от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб секретарь Центрального и Ленинградского комитетов ВКП (большевиков) и член Президиума ЦИК СССР товарищ Сергей Миронович Киров. Стрелявший задержан. Личность его выясняется…»

— Задержан! — Глаза у Васьки расширились, руки сжались в кулаки. — Задержан! — Васька торжествовал: враг будет наказан! Будет! Это ему так не пройдет!

В школу Васька прибежал возбужденный, думал, тут ничего не знают, соображал, как и кому сообщить об этой тревожной вести. Но когда вошел в коридор, увидел здесь всех учеников и учителей. Они молча стояли у стен и слушали радио. Старшая пионервожатая, стоявшая в свободном проходе, как командир перед строем, оглянулась на Ваську и дернула сердито щекой — замри, не шуми!

Когда диктор кончил читать сообщение, зазвучала траурная музыка. Пионервожатая крикнула кому-то:

— Сделайте потише, — и стала говорить речь. Она говорила долго, гневно, запальчиво: —…На выпад врага мы должны ответить еще большей сплоченностью вокруг партии большевиков. На удар врага мы ответим двойным, тройным ударом!

Васька побаивался и недолюбливал старшую пионервожатую — строгую, вечно сердитую, постоянно чем-то недовольную худую девицу с черными усиками, как у парня. Но тут он был согласен с ней, казалось даже, что она не все говорит, и Васька не выдержал, крикнул:

— Врагов надо убивать!

Все оглянулись на Ваську, а пионервожатая дольше всех смотрела на него, соображала, что ответить. На всякий случай бросила обычное:

— Гурин, не нарушай! Тебе слово не давали. — Потом подумала и сказала: — Не волнуйтесь, ребята, суд над убийцей будет строгим и справедливым!

После митинга от группы учителей отделился директор — он вышел на шаг вперед и печальным голосом сказал:

— Да, нашу страну, партию постигло большое горе. Но… — Он поперхнулся, откашлялся и продолжал окрепшим голосом: — Но мы не должны вешать головы и расхолаживаться. В ответ на эту коварную вылазку рабочие нашей страны отвечают еще большей сплоченностью и ударным трудом. Нашим же ответом должна