— Я положила почту на стол, — сказала она, обернувшись ко мне.

На самом деле ей следовало сказать «рабочая плоскость»; это постепенное стирание граней между разными предметами домашней обстановки является, на мой взгляд, одним из аспектов нашего неуклонного прогресса, который приведет, если он будет продолжаться, к тому, что мы сможем ограничиться одним словом для обозначения самых разнообразных предметов. Я увидел на столе стопку писем и обнаружил, что по крайней мере половина из них вернулась назад по адресу отправителя — то есть меня. Я отобрал эти письма под взглядом Катрионы, которая то принималась помешивать свое изделие, то наблюдать за мной, создавая у меня впечатление, что я мало чем отличался от блюда, закипание которого она боялась пропустить.

— Эти письма обычно забирала миссис Б., — сказал я, подвинув вернувшиеся письма в сторону Катрионы и надеясь, что она распорядится с ними не хуже, чем миссис Б. С другой стороны, у меня возникло предчувствие, что мне придется или просветить ее относительно этой стороны заведенного у меня в доме порядка, или навсегда отказаться от привычки писать тебе письма.

— Это же те самые письма, которые я отправила вашему другу, — сказала Катриона — как будто я сам этого не знал. Катриона любит иногда сформулировать то, что и без того очевидно, словно желая убедиться, что ей ничего не мерещится. — И они все помечены печатью «Адресат выбыл». Ваш друг, видимо, переехал. Разве вы не знаете его нового адреса?

— Мой друг выбыл уже давно, — сказал я. — Он отправился туда, куда наша почтовая служба пока еще не способна доставлять письма.

Катриона смотрела на меня тем самым непонимающим взглядом, за которым обычно следовал вопрос: «Вы и в самом деле?..» Она даже перестала помешивать в кастрюльке, откуда тут же донесся жалобный звук лопающегося пузыря. Потом она проговорила:

— Ваш друг… умер?

— Восемь лет и четыре месяца назад, — объяснил я. — Все мы смертны.

— Тогда зачем же вы ему пишете? — спросила она. На этот вопрос мне было нелегко ответить, потому что я, честно говоря, никогда об этом всерьез не задумывался. Так бывает: думаешь, что понимаешь, зачем ты что-то делаешь, но когда пытаешься это сформулировать, обнаруживаешь, что, как святой Августин, которого спросили, что такое «время», ты это знаешь, но не способен выразить словами.

— От некоторых привычек трудно избавиться, — сказал я. — Если мне будет некому писать, как я заполню те два часа, которые каждый день отводил на письмо и которые теперь окажутся незанятыми? Да, мой старый друг умер, но почему я должен перестать ему писать? Сколько писателей сочиняют письма, которые их адресат никогда не увидит; и все же они продолжают писать, и в их воображении каждое слово, выходящее из-под пера, достигает глаз, ушей, мыслей и сердца того, к кому они обращаются.

Должен признаться, что эта напыщенная речь была в значительной степени позаимствована мной из книги «Ферран и Минар: Жан-Жак Руссо и „В поисках утраченного времени“. Поскольку я не мог придумать собственного объяснения, я решил воспользоваться советом доктора Петри.

— Все равно, — проговорила Катриона, — писать каждый день человеку, который давно умер. Это же… это так…

Я знал, что она хочет сказать «грустно», но избегает этого слова; и в самом деле грустно, что ты, терпеливый читатель всех моих рассуждений, оставил этот мир раньше меня. Если бы все было наоборот, то наверняка твои письма ко мне были бы куда интереснее моих эпистол.

— Друзья умирают, но дружба остается, — сказал я, оставив в покое Петри и зацитировав фразу из стихотворения, которое я прочитал в «Скоте мэгэзин».

— Это звучит красиво, — кивнула Катриона. По крайней мере я отвлек ее мысли от слова «грустно», которое и так слышал от нее слишком часто. Потом я объяснил ей, что миссис Б. честно отправляла мои письма, а почта, согласно установленным правилам, через несколько дней возвращала их обратно. И тогда миссис Б. складывала их в специальную папку. Почему-то Катрионе это оказалось не по нутру.

— Нет, вам надо это бросить, — сказала она, хотя я даже не касался писем, лежавших на рабочей плоскости. — Нельзя жить в мире фантазий. Ваш друг умер — зачем же притворяться, что он жив?

Как видишь, эта достойная девушка смотрит на мир ясными глазами. С какой стати я буду с ней спорить? Она разбирается не только в ферментах и электрических розетках, не только в компьютерах и пилюлях, на которых изображены птички; нет, Катриона изучает науку жизни, и ее философия отказывается принимать причуды жалкого старого дурня. Она заставила меня обещать, что я больше не буду затруднять работу почтовой службы письмами, отправленными в никуда и только отнимающими у нее время, предназначенное для других: я больше не буду сочинять истории, которые занимают только меня и которые никто не читает; я больше не буду притворяться, что мой лучший друг, с которым мы в коротких штанишках, держась за руки, вместе ходили в школу, все еще живет на свете, как еще несколько месяцев или лет предстоит жить мне. Нет, я положу конец всей этой ерунде и буду, как выразилась Катриона, «жить настоящим». Так что, как видишь, мое знакомство с жизнью неуклонно продвигается: я не только освободился от книжного хлама, но теперь должен изгнать из своей жизни призраков прошлого. Для тебя это, наверное, будет тяжелым ударом, но мы, без сомнения, скоро воссоединимся навечно и сможем продолжать наше привычное общение.

— Вы правы, — сказал я Катрионе, когда мы закончили обедать. — Моего друга больше нет, сегодня он для меня действительно умер, а я буду теперь жить в настоящем.

Затем я пошел наверх, сел за компьютер и продолжил поиски Феррана и Минара: на скольких же сайтах встречаются эти имена? Сколько я мог бы тебе еще порассказать, если бы ты был жив! Потому что я отыскал в Интернете сведения о том, как эти двое бежали из Парижа, обнаружив свою соседку мертвой, и о том, что с ними случилось впоследствии. Еще немного, и я отыщу «Энциклопедию» Розье. Но больше я об этом писать не буду и должен навсегда с тобой распрощаться, мой верный друг.

Руссо внимательно смотрел на Минара.

— Это и есть друг отца Бертье, Тереза? — спросил он жену. Та кивнула. — Тогда заходите в дом, сударь, и расскажите, что просил мне передать отец Бертье.

И Минар во второй раз зашел в дом Руссо. Еще совсем недавно он предвкушал обед, которым его обещала накормить Тереза. Сейчас у него вдруг совсем пропал аппетит.

Каким образом бумаги, забытые им в квартире Жаклин, попали к Руссо? Он чувствовал их под одеждой. Тем временем Жан-Жак позвал его наверх. Они прошли через маленькую кухню мимо отгороженной каморки, явно служившей спальней Терезы, к винтовой лестнице в конце коридорчика, и, глядя на поднимавшегося впереди него Руссо, Минар ломал себе голову, как самый знаменитый писатель на свете оказался замешанным в эту историю. Минар никогда не блистал логикой (хотя много раз проваливался на экзамене по этому предмету), и у него так путались от напряжения мысли, что он почти не обратил внимания на комнаты, в которых очутился, поднявшись по лестнице. Собственно говоря, это была одна комната, перегороженная пополам так же, как владения Терезы на первом этаже. В алькове находилась большая кровать. Руссо предложил Минару стул.