Фашодский кризис и его исход не удовлетворили ни одну из сторон, но все же оказали благотворный эффект в будущем. Как и в случае с Карибским кризисом 1962 г., перспектива открытой войны напугала участников конфликта, и более холодные головы начали изыскивать пути, которые позволили бы избежать подобных обострений в будущем. В Англии люди, подобные Чемберлену и Бальфуру, хотели отказаться от принципов изоляции, и для них не имело большого значения, какую именно страну избрать в союзники. Подобно своему великому предшественнику лорду Пальмерстону, они считали, что у Британии нет ни вечных союзников, ни постоянных врагов, но есть лишь постоянные интересы. Как выразился сам Чемберлен: «Если уж идея насчет естественного союза с Германией должна быть отвергнута, то нет ничего невозможного в том, чтобы Англия пришла к взаимопониманию с Россией или Францией»[379]. Барон Экардштайн, германский дипломат, написавший занимательные, но не всегда достоверные мемуары, мог, однако, говорить правду, утверждая, что в начале 1902 г. ему удалось подслушать беседу между Чемберленом и новым французским послом Полем Камбоном. «Когда после обеда мы закурили и приступили к кофе, – вспоминал барон, – я вдруг обратил внимание, как Чемберлен и Камбон перешли в бильярдную. Я наблюдал за ними и отметил, что они оживленно беседовали в течение ровным счетом 28 минут. Конечно, издалека я не смог расслышать всего, но я точно слышал два слова – «Марокко» и «Египет»[380].

Трудно было и представить себе, что враги с настолько давней историей смогут подружиться, но Франции в этой паре приходилось заметно больше нервничать. Если англичане просто испытывали неуверенность в отношении своего статуса на мировой арене, то французы остро осознавали упадок своей державы и свою уязвимость. Но в итоге это делало их лишь более обидчивыми и подозрительными – воспоминания о былых победах и прошлых унижениях сами по себе могут оказаться тяжелой ношей. Французы помнили славные времена Людовика XIV, когда Франция господствовала в Европе и являлась законодательницей мод во всем – от философии до моды. Потом наступили времена Наполеона, о чем французам напоминали бесчисленные памятники, картины, книги и названные в честь императора улицы, встречавшиеся почти в каждом городе страны. Наполеон и его войска покорили почти всю Европу, и, хотя битва при Ватерлоо и положила конец его империи, Франция после него продолжала быть великой державой и сохранила возможность влиять на положение вещей в мире. Но еще один Наполеон, племянник первого, сумел покончить с этим – и тоже в результате сражения.

В 1870 г. император Наполеон III привел Францию к сокрушительному поражению под Седаном. Пруссия и ее германские союзники торжествовали победу. В тот раз, как с горечью замечали французы, ни одна держава не пришла им на помощь – в том числе ничего не сделала и Британия. На исходе Франко-прусской войны, воспользовавшись политическим кризисом и фактической гражданской войной в стране, Бисмарк сумел навязать Франции тяжелые условия мира. Франция вынуждена была мириться с германской оккупацией до тех пор, пока не выплатила большую контрибуцию (как утверждают, даже большую, чем та, которую Германия выплатила Франции по итогам Великой войны), и потеряла на востоке две провинции: Эльзас и Лотарингию. Особенно унизительным стало то, что прусский король был провозглашен германским императором в Зеркальной галерее Версальского дворца, построенного при Людовике XIV. Один британский журналист произнес тогда знаменитую фразу: «Европа лишилась госпожи и приобрела господина». В Брюсселе русский дипломат проявил большую проницательность, заметив: «Мне кажется, что 2 сентября [в день капитуляции французской армии под Седаном] был заложен первый камень в основание будущего франко-русского союза»[381].

В последующие годы, вплоть до своего падения в 1890 г., Бисмарк прилагал все усилия к тому, чтобы Франция не получила возможности отомстить. Он разыгрывал дипломатические партии так искусно, как мог только он, заключая то один, то другой союз и сближаясь то с одной, то с другой державой. Он обещал, угрожал и умасливал – все для того, чтобы удержать Германию в центре европейских дел, а Францию, по возможности, изолировать и лишить союзников. Россия, для которой укрепление Германии в центре Европы также представляло угрозу и которая, подобно Франции, имела с немцами протяженную сухопутную границу, могла из-за этого склониться к дружбе с Парижем. Но Бисмарк умело воспользовался консерватизмом российского правительства, чтобы вовлечь русских в «Лигу трех императоров» – трехсторонний союз с Германией и Австро-Венгрией (Dreikaiserbund). Когда же соперничество России и Австро-Венгрии на Балканах стало разрушать этот союз изнутри, Бисмарк в 1887 г. тайно заключил «перестраховочный договор» с Россией – тот самый, который в 1890 г. Германия столь легкомысленно не стала возобновлять.

Бисмарк также придерживался обязательств, данных Франции, – например, относительно укрепления торговых связей между двумя странами. Французские и германские банки совместно ссужали деньгами страны Латинской Америки и Османскую империю. Торговля между двумя странами развилась до такой степени, что начали даже поговаривать о таможенном союзе. (Вот этого пришлось ждать еще десятилетия.) Кроме того, Бисмарк обеспечил Франции поддержку Германии в вопросе о колониях в Западной Африке и в будущем Французском Индокитае. Он заодно поддержал и проникновение французов на территорию османских владений в Магрибе. Когда в 1881 г. Франция установила свой протекторат (так называли самую завуалированную форму империалистических захватов) над Тунисом, а позже распространила свое влияние на Марокко, Германия тоже взирала на это с одобрением и поддержкой. Бисмарк рассчитывал, что в случае удачного стечения обстоятельств укрепление французской колониальной империи приведет ее к конфликту с Британией и Италией – во всяком случае, Франция уж точно не заключит союза ни с одной из этих держав. Наконец, если французы увлекутся заморскими делами, они станут меньше тяготиться своим поражением во Франко-прусской войне и потерей двух провинций.

На площади Согласия в Париже статуя, символизирующая Страсбург, столицу Эльзаса, была облачена в траур, что должно было постоянно напоминать об этой утрате. Война была увековечена в песнях, романах и картинах, а на полях сражений проходили ежегодные памятные церемонии. Французские учебники внушали молодежи, что Франкфуртский договор, которым закончилась Франко-прусская война, был «перемирием, а не миром – именно поэтому вся Европа с 1871 г. не расстается с оружием»[382]. Назвать кого-то или что-то «прусским» считалось во Франции тяжким оскорблением. Французские патриоты считали ужасным, что Эльзас и южная часть Лотарингии (последнее было особенно важным, поскольку именно там родилась Жанна д'Арк) стали теперь германскими провинциями и вдоль новых границ возникли наблюдательные посты и укрепления. Каждый год выпускной класс Кавалерийской школы посещал границу в том месте, где она проходила через Вогезы, и изучал склоны, по которым им придется атаковать, когда война с Германией начнется снова[383]. Вот еще пример – через двадцать шесть лет после поражения во Франко-прусской войне Поль Камбон гулял в Версале со своим братом Жюлем, тоже дипломатом, вспоминая о понесенном Францией позоре и ощущая его как «незаживающий ожог»[384].