И все же со временем ожог начинал заживать. Пускай лишь немногие французы были готовы навсегда отказаться от надежды вернуть Эльзас и Лотарингию, все были согласны с тем, что в обозримом будущем Франция не может позволить себе новой войны. В 1887 г. будущий лидер французских социалистов Жан Жорес сформулировал это отношение словами: «не воевать и не смиряться». За отдельными примечательными исключениями, молодое поколение, подраставшее в 1890-х и 1900-х гг., уже не переживало потерю Эльзаса и Лотарингии так остро и не сгорало от желания непременно отомстить Германии. Шумное националистическое меньшинство, ярким представителем которого был генерал Жорж Буланже по прозвищу «генерал Реванш», требовало от правительства активных шагов, но обычно не доходило до прямых призывов к войне. Буланже в итоге дискредитировал свое дело, когда в 1889 г. совершил нерешительную попытку государственного переворота, после чего бежал в Бельгию, где два года спустя совершил самоубийство на могиле своей возлюбленной. Адольф Тьер, первый временный президент Франции после катастрофы 1870–1871 гг., как-то заметил: «Те, кто говорит о возмездии, – безрассудные самозванцы под личиной патриотов. Их речи не значат ничего. Честные люди и настоящие патриоты хотят мира и оставляют на будущее окончательное решение нашей судьбы. Что до меня, то я за мир». Это отношение, по всей видимости, разделяли и последующие французские лидеры, хотя они и не стремились говорить об этом слишком часто, опасаясь нападок со стороны националистически настроенных правых. Общественность, по крайней мере до новой вспышки шовинизма, непосредственно предшествовавшей 1914 г., тоже не проявляла особенного энтузиазма и скорее побаивалась войны – пусть даже и из-за Лотарингии с Эльзасом[385]. Интеллектуалы и вовсе высмеивали милитаристские фантазии. Выдающийся французский писатель и критик Реми де Гурмон писал в 1891 г.: «Сам бы я не отдал за эти утраченные земли и мизинца – он мне нужен, чтобы стряхивать пепел с сигареты»[386]. Пацифистские и антимилитаристские настроения были особенно сильны в левых и либеральных кругах. В 1910 г. на церемонии в честь сороковой годовщины одного из поражений французских войск во Франко-прусской войне еще один политик, подобно Тьеру, осторожно сформулировал французскую позицию по данному вопросу. Это был Раймон Пуанкаре, которому предстояло стать президентом Франции в годы Великой войны и который сам был родом из той части Лотарингии, что осталась французской. Он сказал: «Франция искренне желает мира и никогда не предпримет ничего, чтобы его нарушить. Чтобы поддержать мир, она готова на все, что совместимо с ее достоинством. Но стремление к миру не означает ни забвения, ни предательства»[387].

Кроме того, после поражения 1871 г. у французов возникло множество насущных проблем у себя дома. Французское общество будоражили политические коллизии, восходящие еще ко временам революции и Наполеона: клерикалы против антиклерикалов, роялисты против республиканцев, левые против правых, революционеры против реакционеров и консерваторов. Все это разделяло нацию и подрывало один политический режим за другим. Более того, даже в 1989 г., когда Франция готовилась отмечать двухсотлетнюю годовщину своей революции, возникли глубокие разногласия по поводу того, каково было ее значение и как именно ее следует правильно помнить. Третья республика родилась из поражения, а гражданская война породила еще одну волну споров, ведь Временное правительство не только было вынуждено заключить мир с торжествующей Германией, но и несло ответственность за разгром Парижской коммуны, которая взяла в Париже власть именем революции. В конце концов правительство применило против коммунаров оружие, и это навсегда оставило шрам на лице Третьей республики – после недели ожесточенных боев баррикады в Париже были сокрушены, Коммуна упразднена, а последние восставшие расстреляны на кладбище Пер-Лашез.

Казалось, что новая республика погибнет даже быстрее, чем это случилось с Первой республикой образца 1792 г., которую через двенадцать лет ниспроверг Наполеон Бонапарт. Вторая республика просуществовала и того меньше, будучи упразднена его племянником всего через три года, – но и она казалась долговечнее, чем Третья. У этой последней было мало друзей и множество врагов, от коммунаров слева до роялистов справа. Густав Флобер говорил: «Я защищаю [эту] бедную республику, но я не верю в нее»[388]. И верно, порой даже республиканские политики, казалось, в нее не верили – особенно когда интриговали ради власти и должностей. С 1871 по 1914 г. во Франции сменилось пятьдесят правительств. Слишком часто политиков волновало лишь то, что они сами могут получить от государства, которое в народе стали называть «Республикой кумовства» или просто «Шлюхой». В 1887 г. обнаружилось, что зять президента торговал государственными наградами, включая и ордена Почетного легиона. На некоторое время слово «орденоносец» стало ругательством. В 1891–1892 гг. рухнула Компания Панамского канала, унеся с собой миллионы франков и погубив репутации великого Лессепса, Гюстава Эйфеля (строителя знаменитой башни), а также немалого числа депутатов, сенаторов и министров. Когда президент Фор скончался в объятиях любовницы, то получившийся скандал был, по крайней мере, не связанным с коррупцией. Нет ничего удивительного в том, что многие французы ждали героя на белом коне, который прискакал бы и избавил государство от всей этой нечисти. Но когда таких людей, казалось, удавалось найти, они тоже проваливали все дело. На маршала Мак-Магона, который, став президентом, попытался возродить монархию, рисовали карикатуры, где он изображался глупее собственного коня. А о судьбе несчастного Буланже нечего и говорить.

Безусловно, из всех скандалов Третьей республики самым позорным было «дело Дрейфуса». В самой своей сути он был предельно прост – следовало выяснить, действительно ли служивший в Генеральном штабе капитан Альфред Дрейфус передавал Германии французские военные секреты. Вместе с тем детали этого дела были очень запутанными из-за наличия других подозреваемых, подделок, ложных показаний, а также честных (и бесчестных) армейских офицеров. Сам Дрейфус, которого несправедливо осудили и публично опозорили с помощью подделанных улик, сохранил необыкновенную стойкость и силу духа, тогда как правительство и военное руководство, особенно чины Генерального штаба, проявили, мягко говоря, явное нежелание тщательно расследовать это расползающееся по швам дело. Больше того, некоторые штабные офицеры попытались сфабриковать новые доказательства против Дрейфуса, но обнаружили (как это впоследствии случилось и во время Уотергейтского скандала в США), что попытки скрыть первоначальные преступления лишь еще глубже увлекают их в трясину преступного заговора.

Дело медленно развивалось в течение некоторого времени, но в 1898 г. многое всплыло на поверхность. В 1894 г. Дрейфус был поспешно осужден военным судом и отправлен в Южную Америку – на Чертов остров, где находилась печально известная французская каторжная тюрьма. Его семья и группа сторонников, веривших в его невиновность, агитировали за то, чтобы снова открыть дело. В этом начинании им помогал тот факт, что утечка секретных сведений к немцам не прекратилась. Надежду пробуждало и то, что полковник Жорж Пикар, расследовавший дело этого «второго» предателя, пришел к выводу, что все совершенные преступления суть дело рук одного и того же человека – майора Фердинанда Эстерхази, который вел крайне распущенный образ жизни. Таким образом, Пикар понял, что осуждение Дрейфуса было судебной ошибкой. Столкнувшись со столь нежелательными результатами расследования, военное руководство и его сторонники в правительстве заняли новую позицию – они объявили, что виновность или невиновность Дрейфуса не имеют значения, поскольку пересмотр его дела подорвет репутацию армии. Так что «в награду» за работу Пикара перевели в Тунис, где, как ожидало начальство, он и должен был сгинуть. Когда же Пикар отказался отречься от своих выводов, то его разжаловали, арестовали и обвинили в измене на столь же сомнительных основаниях, что и те, которые использовались в деле Дрейфуса.