– По какому именно поводу, простите? – печально осведомился маленький человек с глазами больной собаки.

– О стихах Нередина, – подумав, важно заговорил Русалкин. – И о прозе Пушкина. Хотя господин Валевский придерживался довольно-таки обидного мнения о нашей литературе. По его словам, когда у других, более просвещенных наций были Бокаччо, Вийон, Шекспир и Сервантес, у нас в России вместо словесности была пустыня. Мы, мол, чудовищно отставали от европейских стран, обезьянничали, копировали, порой еще хуже – оригинальничали, но все это было пошло, плохо, ученически скверно. И вот наконец пришел Пушкин, которому пришлось создавать все практически на пустом месте, из ничего. Поэзию и прозу, причем как чистую беллетристику – вспомним «Повести Белкина», – так и серьезный реалистический роман, к которому Пушкин подошел лишь в конце жизни. Я говорю, разумеется, о «Капитанской дочке». И хотя господин Валевский путал «Капитанскую дочку» с «Пиковой дамой», но он же все-таки иностранец, ему простительно. А мысли он высказывал очень, очень глубокие!

И тут двое мужчин услышали чье-то рыдание. Плакала Наденька, сидя на полу в нескольких шагах от трупа Семинариста и закрыв лицо руками. Слезы капали сквозь ее пальцы, плечи девушки дрожали, и смотреть на нее было настолько невыносимо, что даже Русалкин забылся и выронил книгу, которую держал в руках.

– Простите, ради бога, – проговорила Наденька, подняв наконец голову, – но я не могу… не могу… Такой уютный у нас был дом, а теперь…

Она с ужасом посмотрела на труп и отвернулась.

– Да, я думаю, можно его увезти, в самом деле, – сказал Половников поспешно. – Синельников! – В дверях показалась чья-то усатая физиономия. – Будь так любезен, попроси там поторопиться… Пусть забирают тело в мертвецкую, да как можно скорее.

Он учтиво поклонился Наденьке и ее брату и двинулся к выходу. Через несколько минут пришли люди в шинелях и забрали тело. Теперь в гостиной русалкинского дома все было почти как всегда, разве что один шкаф лежал опрокинутый да пол был усеян разбросанными вещами, книгами и битым стеклом. Дуся поглядела на все это, жалобно мяукнула и, подойдя к хозяйке, потерлась головой о ее платье.

Что же касается незваных гостей, то их отвезли в полицейское управление и стали там допрашивать. Одно за другим зажигались окна в вечернем полупустом здании, слышались шаги и голоса, хлопали двери, заполнялись какие-то бумаги, и кто-то побежал уже ставить самовар, чтобы не было так неуютно. Потому что товарищи Семинариста держались упорно и не желали говорить, кто именно заставил их напасть на дом Русалкиных. Валевского сразу же отделили от остальных воров, и в кабинет его привели совершенно особый, тот, в котором сиживал при своей жизни покойный господин Сивокопытенко. За дверью тотчас же поставили человека, и еще двое стерегли поляка в самом кабинете, чтобы тот не вздумал выскочить в окошко. И хотя баронесса Корф могла сразу же допросить его, без особых проволочек, она начала с того, что вызвала доктора. Медик заклеил порезы Валевского и, осмотрев его, объявил, что не находит сломанных костей, разве что несколько синяков. Но это все пустяки, добавил старый доктор с улыбкой, до свадьбы заживет. Он пожелал баронессе спокойной ночи и удалился, оставив после себя сильный запах йодоформа.

Амалия села за стол красного дерева, за которым раньше сидел Сивокопытенко, и положила на него ожерелье и оторванную подвеску. Рубинштейн и старичок библиотекарь по ее просьбе ждали в соседней комнате.

– Можете выйти, – сказала баронесса конвоирам, – вы мне не нужны.

Полицейские потоптались, но не осмелились перечить и ушли. Амалия проверила, подходит ли оторванная подвеска к ожерелью, и убедилась, что они и впрямь составляли не так давно единое целое. Загадкой было лишь то, каким образом подвеска вообще смогла оторваться – насколько могла судить Амалия, все элементы ожерелья были пригнаны друг к другу очень прочно, и нужна была недюжинная сила, чтобы оторвать хоть один.

Она поглядела на невозмутимое лицо Валевского, который сидел напротив нее, сложив руки, с полосками пластыря на лице и шее. У него был вид человека, который не намерен сдаваться, несмотря ни на что, и Амалия сразу же поняла, что разговор предстоит непростой.

– Значит, вы не имеете никакого отношения к краже парюры? – спросила она по-польски, чтобы их не смогли понять те, кто находился за дверью.

Валевский покачал головой.

– Никакого, госпожа баронесса. Уверяю вас, это клевета. А ожерелье, которое вы при мне нашли, я сегодня отнял у пана Пятирукова, потому что он сильно им дорожил.

– В самом деле? – заметила Амалия. – Господин Половников!

И через несколько секунд маленький следователь уже стоял в дверях.

– Господин Половников, будьте так добры, съездите с людьми за господином Агафоном Пятируковым и привезите его сюда. Мне надо с ним побеседовать.

Половников пообещал, что постарается обернуться как можно скорее, и вышел.

– Вы давно знакомы с паном Пятируковым? – спросила Амалия.

Валевский повел плечами.

– Он пытался одно время промышлять на Варшавско-Венской дороге. Впрочем, уже довольно давно.

– А не так давно, как я понимаю, вы что-то с ним не поделили?

Валевский улыбнулся:

– Сущие пустяки, госпожа баронесса. Когда я отобрал у него безделушку, то счел, что он вполне покрыл свой долг мне.

Его светлые глаза озорно блеснули. И хотя ребра и скула ныли у Леона до сих пор, с каждой фразой он все больше и больше становился похож на прежнего Валевского, задиру и насмешника, который не лез за словом в карман. Судя по всему, баронессе не понравилась такая перемена, потому что она пристально поглядела на своего собеседника и внезапно спросила:

– Скажите, Леон, зачем вы вернулись из Херсона?

Самый поразительный сыщик на свете. – Непреложное доказательство причастности пана Валевского к исчезновению драгоценностей. – Вопросы без ответов.

Валевский хотел было, по своему обыкновению, отшутиться, но тут с поляком произошла странная перемена. А именно: он покосился на Амалию, заморгал глазами с видом крайнего изумления, открыл рот, закрыл его и задвигался на стуле.

– Послушайте, – наконец проговорил Леон, – откуда вам известно о…

Он осекся, но Амалия и так поняла, что он имеет в виду. Как, как она могла так ошибиться? Ведь прежде ей ничего не стоило заниматься зараз и двумя, и тремя делами, а теперь она совершает промахи, досадные просчеты, вовсе не обязательные в ее положении. И который раз баронесса устало подумала о том, что ей не стоило возвращаться в особую службу, пусть даже ради одного-единственного задания, что надо было оставить прошлое в прошлом и не тревожить его. Финита. Баста. Новая жизнь.

Правда, что в ней такого интересного, в новой жизни?

Ну, можно жить для себя, путешествовать, покупать приятные безделушки, знакомиться с разными интересными людьми, заводить необременительные романы. Смотреть, как растут дети, наконец. Наслаждаться каждой минутой своего существования, чувствовать, как из бесшабашной молодости переходишь в зрелость, как становишься мудрее, где-то мягче и терпимее, где-то с точностью до наоборот. Читать книги, может быть, снова выйти замуж, может быть, совершить какое-нибудь безумство…