«Ну что ж, – подумала она, – какое мне дело… он так он… ну любила, теперь разошлись… И никто никогда не смеет меня презирать!»

Она круто повернулась к дому и пошла.

В дверях Лида появилась не такою, какою привыкли видеть ее чужие люди. Но как всегда, вместо обычной модной и вычурной прически, у нее на спине мягко спускалась толстая и пышная коса, вместо изящного изощренного туалета, на груди и плечах легко и просто была легкая кофточка, наивно показывавшая освобожденное прекрасное тело, и вся она, в этом милом, простом, домашнем виде была как-то неожиданно прекрасна и обаятельна.

Странно улыбаясь улыбкой, делавшей ее похожей на брата, Лида как будто спокойно перешагнула порог и сказала звучным и красивым голосом, с особенно милыми девичьими нотками:

– Вот и я… Куда же вы?.. Виктор Сергеевич, бросьте фуражку!..

Санин замолчал и с любопытным восторгом, широко открыв глаза, глядел на сестру.

«Это еще что!» – подумал он.

Какая-то внутренняя сила, и грозная, и милая, и непреоборимая, и женственно-нежная, вошла в комнату. Точно укротительница вошла в клетку разодравшихся диких зверей. Мужчины вдруг стали мягки и покорны.

– Видите ли, Лидия Петровна… – с замешательством проговорил Зарудин.

И как только он заговорил, мило жалкое, беспомощное выражение скользнуло по лицу Лиды. Она быстро взглянула на него, и вдруг ей стало невыносимо больно. Болезненно чувствительный оттенок физической нежности проснулся в ней, и мучительно захотелось на что-то надеяться. Но это желание мгновенно же сменилось острой животной необходимостью доказать ему, как много он сам потерял и как она все-таки прекрасна, несмотря на горе и унижение, которое он причинил ей.

– Ничего я не хочу видеть! – и в самом деле почти закрывая красивые глаза, властно и несколько театрально произнесла Лида.

С Волошиным сделалось что-то странное: эта прелестная теплота, шедшая от едва прикрытого, нежного женского тела, открывшегося в неожиданной милой домашней красоте, разварила все его существо. Острый язычок мгновенно облизал его пересохшие губы, глазки сузились, и все тело под просторным светлым костюмом отекло в бессильном физическом восторге.

– Представьте же… – сказала Лида, через плечо поворачивая к нему большие девичьи глаза, мягко и своевольно оттененные ресницами.

– Волошин… Павел Львович… – пробормотал Зарудин.

«И такая красавица была моей любовницей!» – и с искренним восторгом, и с хвастливым чувством перед Волошиным, и с легким уколом сознания невозвратимой потери мелькнуло в нем.

Лида медленно повернулась к матери.

– Мама, вас там спрашивают… – сказала она.

– Мне не до… – начала Марья Ивановна.

– Я говорю… – перебила Лида, и в голосе ее неожиданно зазвучали слезы.

Марья Ивановна торопливо встала. Санин смотрел на Лиду, и ноздри его раздувались широко и сильно.

– Господа, пойдемте в сад… Тут жарко! – сказала Лида и, как прежде, не глядя, идут ли за ней, пошла на балкон.

Мужчины как загипнотизированные двинулись за ней, и было похоже, точно она опутала их своей косой и насильно ведет куда хочет. Волошин шел впереди, восхищенный и обостренный, позабыв все на свете, кроме нее.

Лида села под липой в качалку и вытянула маленькие ноги в желтых туфельках на просвечивающих черных чулках. В ней как будто было два существа: одно томилось от стыда, обиды и тоски, другое упрямо принимало сознательно возбуждающие позы, одну красивее и гибче другой. И первое с омерзением смотрело и на себя, и на мужчин, и на всю жизнь.

– Ну, Павел Львович… какое впечатление производит на вас наша глушь? – щуря глаза, спрашивала Лида.

Волошин быстро скрестил и потер пальцы.

– Такое, какое, вероятно, испытывает человек в глухом лесу, наткнувшийся на роскошный цветок! – ответил он.

И между ними начался легкий, пустой и насквозь лживый разговор, в котором все то, что произносилось вслух, было ложью, а все то, о чем умалчивали, было правдой. Санин молчал и слушал именно тот молчаливый и настоящий разговор, который без слов скользил по лицам, по рукам и ногам, по звукам голоса и его дрожи. Лида страдала, Волошин мучительно и неудовлетворенно наслаждался ее красотой и запахом. А Зарудин уже ненавидел и ее, и Санина, и Волошина, и весь мир, хотел уйти и не уходил, хотел сделать что-то грубое и курил папиросу за папиросой. И почему-то нестерпимая потребность, чтобы Лида открыто предстала всем, как его любовница, беспросветно зло надавила его мозг.

– И так вам нравится у нас, вы не жалеете, что покинули Петербург? – спрашивала Лида.

Быть может, эта пытка была мучительнее всего, и ей самой странно было, что она не встает, не уходит.

– Mais au contraire![1]– возражал Волошин, кокетливо разводя руками и наводя глаз на грудь Лиды.

– Без фраз! – с кокетливо повелительным жестом сказала Лида, и опять в ней боролись два существа: одно вызвало краску на лице, другое еще выпуклее и неуловимо бесстыднее выставило грудь навстречу обнажающему взгляду.

«Ты думаешь, что я очень несчастна… что я убита! Так на же, смотри! Вы таковы, так и я буду такой!» – с внутренними слезами мысленно говорила она Зарудину.

– О, Лидия Петровна! – с ненавистью отозвался Зарудин. – Какие уж тут фразы!

– Вы, кажется, что-то сказали? – холодно спросила Лида и, быстро меняя тон, опять обернулась к Волошину.

– Расскажите мне о петербургской жизни… У нас ведь не жизнь, а прозябание!

Зарудин почувствовал, что Волошин слегка усмехнулся в его сторону, и подумал, что Волошин уже не верит в то, что Лида была его любовницей.

«Ага, ага… так… хорошо!» – с невероятной злобой сказал он себе.

– Наша жизнь? О, эта знаменитая «петербургская жизнь»!.. Волошин легко и быстро болтал и производил впечатление маленькой глупенькой обезьянки, что-то лопочущей на своем пустом малопонятном языке.

«Кто знает!» – думал он, с затаенной надеждой глядя на лицо, грудь и широкие бедра Лиды.

– Могу вам дать честное слово, Лидия Петровна, что наша жизнь очень бледна и скучна… До сегодняшнего дня, впрочем, я думал, что и всякая жизнь скучна, независимо от того, где живет человек – в столице или в деревне…

– Будто? – полузакрыла глаза Лида.

– Что дает жизнь, так это – прекрасная женщина! А женщины больших городов, ах, если бы вы их видели!.. А знаете, я убежден, что если что когда-либо спасет мир, то это красота! – неожиданно, но считая это очень уместным, понятным и остроумным, прибавил Волошин.

На его лице установилось бессмысленное разгоряченное выражение, и он болтал срывающимся голосом, беспрестанно возвращаясь к одному и тому же, к женщине, о которой он говорил так, точно тайком непрестанно раздевал и насиловал ее. И Зарудин, подмечая это выражение, вдруг почувствовал смутную ревность. Он краснел и бледнел и не мог стоять на месте, неровно и странно переходя с места на место посредине аллеи.