Кабош полностью подчинен системе, которой служит, но все же заменяет для Коконнаса деревянные клинья испанских сапог на кожаные. Если бы дело раскрылось, он сам был бы обречен на еще более жестокую пытку. Своим поступком он доказывает, что «у палача есть тоже память и душа, какой он там ни будь палач, а может быть, как раз оттого, что он палач» (Ч. VI, VIII). Кабош, естественно, в состоянии оказать приговоренному только одну услугу: снести ему голову одним ударом.

Недопустимость проявления к палачу добрых чувств в прошлые века показывает другой случай: когда пожатие руки палача оказалось для него губительным. Палач Каплюш, вставший во главе взбунтовавшегося простонародья, помог герцогу Бургундскому утихомирить толпу, которую тот призвал к подчинению славным рыцарям и этим слегка успокоил.

«Герцог собирался уже войти в дом, но тут человек… поднялся и протянул ему руку; герцог пожал ее так же, как пожимал и другие протянутые ему руки: ведь он был кое-чем обязан этому человеку.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Каплют, — отвечал мужчина, стаскивая свободной рукой красную шапку.

— А какого ты звания? — продолжал герцог.

— Я в звании палача города Парижа.

Герцог побледнел как полотно и, отдернув руку, словно от раскаленного железа, отступил назад. Жан Бургундский перед лицом всего Парижа сам выбрал это крыльцо постаментом сговора — сговора самого могущественного принца христианского мира с палачом.

— Палач, — глухим, дрожащим голосом произнес герцог, — отправляйся в Шатле, там для тебя найдется работа.

Мэтр Каплюш по привычке беспрекословно повиновался приказу.

— Благодарю, монсеньор, — сказал он. Затем, спустившись с крыльца, громко добавил: — Герцог — благородный принц, но он не возгордился, он любит свой бедный народ.

— Л’Иль-Адан, — сказал герцог, протягивая руку в направлении, в каком удалялся Каплюш, — следуйте за этим человеком: или я лишусь руки, или он головы» («Изабелла Баварская», XXII).

Вернувшись в свою тюрьму, мэтр Каплюш стал ожидать приказов герцога, полагая, что сегодня же ему предстоит снести чью-то высокопоставленную голову. Но вот его помощник сообщает, что только что получил звание палача и поручение исполнить следующую казнь. Почему эту казнь поручили не ему, Каплюшу? Да потому, что он наверняка не сможет отрубить голову самому себе! Собрав последние силы, Каплюш смирился со своей участью, наточил как следует меч (для собственной казни), исповедался, признавшись, помимо казней, в 86 убийствах и на следующий день твердым шагом взошел на эшафот. Вот чего стоило рукопожатие герцога!

Тема палачей, видимо, сильно интересовала Дюма, ведь он неоднократно к ней возвращался. С одной стороны, палач — подходящая фигура для эпохи романтизма. С другой стороны, отношение к палачу не как к символу мрачного Рока, а как к униженному бесправному человеку, — совсем не романтический подход. Вспомните палача, казнившего Миледи. Опять пример того, что и палачи умеют страдать! А вот еще случай: некий палач спасает дочь маркиза да Сильва, и она влюбляется в него, ничего не зная о его профессии. Ее суждения непредвзяты, она способна увидеть в нем возвышенную душу. Любовь приводит ее к тайному браку, брак — к рождению ребенка. Тайна, раскрытая маркизом, помогает ему отвратить дочь от возлюбленного. Ребенка усыновляет доктор, принявший роды, но не знающий тайны его отца. Через десять лет палач приезжает в эти места и, сведя дружбу с доктором, остается жить неподалеку от сына. Сын же, получивший имя Ричард Дарлингтон, вырастает невероятно честолюбивым и готовым на все во имя карьеры. Он становится депутатом от своего города, женившись по расчету на дочери доктора после того, как стало известно, что доктор не его отец. Он блистает в Парламенте, но честолюбие влечет его еще выше. Он соглашается на сделку с кабинетом министров и получает за это привилегии, дворянский титул и возможность жениться на богатой знатной невесте. Но ведь Ричард женат!

Он прячет свою Дженни в провинции, где та страдает от неразделенной любви. Отец Ричарда, желающий добра и сыну, и Дженни, пытается образумить его. Но Ричард зашел слишком далеко и уже не желает останавливаться. В ярости оттого, что Дженни стоит на пути к его новому браку, он сталкивает ее с балкона в пропасть. Несчастный палач узнает правду и в последний момент, когда Ричард готов подписать новый брачный контракт, еще раз пытается остановить его.

«Мобрей. Я могу промолчать.

Ричард. Вот как?

Мобрей. При одном условии.

Ричард. Каком?

Мобрей. Забудь об этом браке, покинь Лондон, откажись от места в Палате. Мы уедем с тобой в глушь, где ты сможешь каяться, а я — плакать» («Ричард Дарлингтон». Действие III, V).

Ричард не чувствует угрызений совести и остается непреклонен. И вот уже Мобрей обращается к присутствующему при помолвке маркизу, деду Ричарда по матери.

«Мобрей. Помните ли вы ночь, когда вы гнались за похищенной девушкой?

Да Сильва. Молчите, сударь!

Мобрей. Я не назову ее. Она родила ребенка.

Да Сильва. Ну и что же?

Мобрей. Вы видели лицо отца ребенка лишь одно мгновение. Но этого достаточно, чтобы вы могли узнать его в любое время. Вглядитесь в мое лицо, маркиз.

Да Сильва. Так это были вы?

Мобрей. Да, я.

Да Сильва. Значит, вы…

Мобрей. Палач. (Указывая на Ричарда.) И вот мой сын» (Там же).

Ричард падает в обморок. Следом падает занавес, и своды театра грозят обрушиться от аплодисментов. Эффектные реплики в пьесах Дюма всегда имели огромный успех. А сами пьесы, зачастую, подтачивали привычное общественное мнение, за что моралисты обвиняли Дюма в безнравственности. В первую очередь эти обвинения касались, конечно, тех случаев, когда Дюма провозглашал право женщины на свободное изъявление чувств. Но, наверное, история о благородном палаче еще должна была заставить зрителей задуматься над собственными предрассудками.

Негры

Всем известно, что отец Дюма был мулатом. Даже те, кто никогда не интересовался биографией писателя, наверняка слышали знаменитый, кочующий из книги в книгу анекдот о том, как он достойно отбрил некоего господинчика, с издевкой расспрашивавшего его о цвете кожи его предков. Согласно легенде, Дюма ответил: «Мой отец был мулатом, дед — негром, а прадед обезьяной. Как видите, мой род начинается там, где заканчивается ваш». Что ж, писателю не откажешь в необходимом для светского человека умении сказать противнику язвительную колкость. Впрочем, дед остроумца негром не был: негритянкой была бабушка, а дед — маркиз Александр Антуан Дави де ла Пайетри — происходил из нормандского дворянского рода, чьи истоки генеалогия возводит к самому началу XV века.[63]

Александр Антуан Дави уехал вслед за младшим братом на остров Сан-Доминго (ныне Гаити), бывший в то время французской колонией. Он был военным человеком и, судя по биографии, изрядным авантюристом. Быть, подобно брату, добропорядочным землевладельцем и плантатором он не мог или не захотел и на 27 лет исчез из поля зрения семьи, посчитавшей его погибшим. Все эти годы он жил на Сан-Доминго и был близок с негритянкой Марией Сесеттой (или Цезеттой). Сесетта родила ему двух сыновей и двух дочерей и стала в глазах окружающих достойной управительницей его дома. Так ее и звали: «Мария Сесетта из дома», на местном диалекте «из дома» звучало «du Mas». Отсюда и фамилия детей чернокожей рабыни — Дюма. О старших детях известно только, что их звали Адольф, Жаннетта и Мари-Роза. Всех их, вместе с младшим сыном Тома Александром и самой Сесеттой, достойный Дави де ла Пайетри продал, чтобы добыть денег для возвращения во Францию. Впрочем, он сохранил за собой право выкупа младшего сына в течение пяти лет после продажи. Выкуп состоялся в 1776 году, когда мальчику было 14 лет. К этому времени удачливый батюшка навел порядок в своих владениях в Нормандии, разогнал наследников своих младших братьев и стал, по праву старшинства, хозяином всех родовых земель, часть которых, за нехваткой денег, правда, пришлось продать. Явление старшего представителя рода после 27 лет отсутствия как гром среди ясного неба стало трагедией для всех других членов семьи, что, видимо, немало позабавило старшего Дави, который, чтобы не допустить каких бы то ни было претензий на наследство, в 72 года женился на служившей у него в доме тридцатитрехлетней дочери винодела Мари Рету. Эта последняя авантюра окончательно расстроила здоровье старца, и он скончался менее чем через полгода после свадьбы.