Мадемуазель Марс отнюдь не была расисткой. Полноте, кто вообще из образованных парижан середины XIX века стал бы выступать против людей с темным цветом кожи! Все сочувствовали освободительной борьбе цветного населения колоний. Но подсознание…

Печально известный г-н де Мирекур явно рассчитывал на сочувствие публики, высказываясь в своем направленном против Дюма памфлете следующим образом:

«Соскребите с г-на Дюма поверхностный слой, и вы обнаружите под ним дикаря.

Он похож и на негра и на маркиза одновременно. Но только маркиз остается лишь на внешней оболочке. Сотрите румяна, сорвите с него неряшливый его костюм, не придавайте значения отношению к нему регентства, не прислушивайтесь к языку улицы, попытайтесь проткнуть в какой-нибудь точке цивилизованную поверхность, и негр покажет вам свои зубы. (…)

Возвращаясь к своим пенатам, он кардинально меняется. Одежда стесняет его, и он трудится в живописном неглиже нашего праотца. Он лежит на полу, как ньюфаундленд; ест он печеную в золе картошку, не очищая от кожуры: это Негр!».[65]

И реакция Бальзака на эти слова: «Отвратительно глупо… но это печальная правда».

Ах, утонченный парижский свет! Ему все-таки не всегда хватало внутренней свободы для того, чтобы всерьез приравнять к себе кого-то, кто, будучи мулатом или квартероном, не занимался лишь «проблемой цветных», а позволял себе судить о том, о чем судят все, и делать то, что делают все, да еще порой лучше других. Может быть, это тоже одна из причин упорного нежелания признать Дюма писателем, равным по силе его великим современникам? Может быть, привычно повторяя утверждение, что Дюма — «писатель второго ряда», мы, сами того не зная, подпеваем Мирекуру: «Это Негр!»?

Характерно, что негритюд писателя сразу же вспомнили немецкие нацисты, вступившие в 1942 году на территорию Франции. В принципе, немецкие оккупационные власти не особо настаивали на переоценке французской классической литературы, но уж в данном случае они не могли стерпеть почтительного отношения к писателю нечистого расового происхождения. Бронзовый памятник Дюма, изваянный скульптором Каррьер-Белезом и стоявший в родном городе писателя Виллер-Котре, был сразу же снят с пьедестала и отправлен в переплавку. Сейчас в Виллер-Котре стоит совсем другой памятник.

Остается еще один важный вопрос: как сам Дюма относился к своему негритянскому происхождению? С одной стороны, несомненно, подобно Жоржу, он с юности стремился обгонять других в интеллектуальных и физических упражнениях, чтобы личные достоинства никому не позволяли безнаказанно бросить ему в лицо упрек о его происхождении. Однако такая черта присуща любому провинциалу, пытающемуся занять достойное место среди жителей столицы. С другой стороны, он всегда при случае подчеркивал свою любовь и свое уважение к бабушке-негритянке и неизвестным дяде и теткам, оставшимся на Гаити. В этом можно, конечно, усмотреть психологический жест самозащиты, но почему бы не счесть его высказывания искренними?

Свобода высказываний и поведения, присущая писателю и в жизни, и в книгах, свидетельствует об отсутствии каких бы то ни было комплексов неполноценности или затаенных обид на окружающих. Гонкуры и Жорж Санд называли Дюма «большим ребенком». Он был доверчив и всегда искренне удивлялся, встретив враждебное отношение к себе. Сила позволяла ему сопротивляться не озлобляясь. Поэтому не очень-то верится в предполагаемые некоторыми авторами излишние переживания автора «Трех мушкетеров» по поводу собственного негритянского происхождения. Возможно, его соперники куда сильнее переживали по этому поводу… Дюма же любил жизнь и не позволял портить ее из-за страха перед чужими предрассудками.

Когда писателю показали опубликованный недоброжелателями в русском журнале «Иллюстрация» портрет, на котором его лицо несет на себе одновременно черты подчеркнутой принадлежности к негритянской расе и признаки непередаваемой чванливой тупости, Дюма только расхохотался и посоветовал хозяйке дома сберечь этот шедевр, чтобы пугать им детей в случае, если они не будут слушаться…[66]

Женщины

Меня пора упрекнуть в неучтивости. Если вы помните, при первой встрече с г-жой Данглар Монте-Кристо сказал ей, что «восточные народы ценят только две вещи на свете: благородство лошадей и женскую красоту.

— Вам следовало бы, любезности ради, назвать женщин первыми.

— Вот видите, баронесса, как я был прав, когда выражал желание иметь наставника, который мог бы обучить меня французским обычаям» («Граф Монте-Кристо». Ч. Ill, IX).

Похоже, заговаривая о женщинах в конце настоящей главы, я совершаю ту же ошибку, что и Монте-Кристо. Впрочем, мне легко оправдаться: принадлежа к лучшей половине человечества, возможно, следует из скромности говорить о ней напоследок. Для тех, кто не согласен, допускается другое объяснение: все предыдущее можно считать лишь предисловием, помещенное в конце несет на себе печать особой значительности. Читательницы могут выбирать объяснение по своему вкусу.

Не сомневаюсь, что, если бы эту главу писал Дюма, он из учтивости или пристрастия поместил бы ее в самое начало книги. Восторженное отношение писателя к женщинам известно всем. Многие даже упрекали его в чрезмерном интересе к слабому полу. Однако кто вправе устанавливать меру в таких делах?

Итак, женщин в жизни Дюма было много. Они по очереди, а иногда и одновременно вдохновляли писателя в его творчестве. Сам он не без самодовольства признавался: «Я держу любовниц, руководствуясь исключительно гуманностью; если бы я ограничился лишь одной, она бы и недели не прожила». Возможно, так оно и было, но попробуйте убедить в этом женщину! А также чинное и благородное общество, для которого подобные объяснения вообще не могут иметь место!

Можно было бы привести огромный список женских имен, что обычно и делают авторы биографий Дюма. Каждое имя связано с какой-то яркой страницей жизни писателя, с кем-то из его детей, которых по его завышенному подсчету было около пятисот (впрочем, может быть, он имел в виду свои произведения), причем ни один из них не был рожден в браке. Прекрасные особы вдохновляли писателя на создание книг и на яркие поступки. Свобода в чувствах всегда вдохновляет, и Дюма, не считая свой стиль отношений с женщинами единственно возможным, допускал, что его стиль более свойствен поэтическому темпераменту, чем та добропорядочная связь, каковой является брак. Д. Фернандес не без остроумия подчеркивает, что у Дюма была своя «теория любви и теория искусства, причем первая и второе зависели друг от друга».[67]

Выразителем взглядов писателя на тему любви становится Бенвенуто Челлини в романе «Асканио». Д. Фернандес справедливо подметил, что из главы в главу знаменитый флорентиец развивает свои (точнее, автора) взгляды на существующие в мире типы любви. Самым заурядным типом ему кажется любовь супружеская, абсолютно, по его мнению, не подходящая художнику, ибо «дух и судьбу художника нельзя сковать никакими цепями, подчинить мещанским потребностям семейной жизни. (…) Виданное ли дело — великий творец, гений, сидящий в углу за печкой?» («Асканио». Ч. II, IV).