Элла привычно кутается в свою неизменно наброшенную на плечи зеленовато-голубую шаль.

– Спасибо за добрые слова, но, честно говоря, мне и сегодня не хотелось бы возвращаться к этой теме.

Она замолкает, а затем, преодолев смущение, обещает:

– Когда мне будет что сказать, я обязательно скажу.

И почти шепотом, опустив глаза, продолжает:

– Может, наступит день, и я смогу вам сказать, что все не так уж и плохо, что у меня появилась надежда. Жизнь сделала мне подарок: у меня есть внучка, и я должна верить, что в один прекрасный день мы все-таки найдем дорогу друг к другу.

В комнате опять тишина, женщины выжидательно смотрят на Маргалит; и та, снова сделав глубокий вдох, произносит:

– Я хочу рассказать вам кое-что важное, то есть я имею в виду что-то, что мне важно здесь рассказать. Мне даже неудобно, что я до сих пор этого не рассказала, особенно сейчас, когда здесь установились такие доверительные, можно сказать, семейные отношения. Я даже чувствую, что если я и дальше буду молчать, то это может быть расценено как предательство. Вот так… Возможно, у вас сложилось впечатление, что я была очень откровенна, так как уже успела рассказать о своей бабушке и о своей маме, но есть еще что-то, что я просто обязана вам рассказать. На прошлой неделе я задержала Нири с просьбой выслушать меня, а она, в свою очередь, посоветовала мне набраться смелости и поделиться с вами и при этом не пытаться скрыть, как мне было трудно на это решиться.

Маргалит поднимает глаза и встречается взглядом с внимательно слушающей ее Нири.

– То, что я не рассказываю здесь, я не рассказываю и «там», – продолжает она, – в этом смысле группа служит для меня «большим миром в миниатюре», потому что я одинаково себя чувствую здесь, «внутри», и там, «снаружи».

Маргалит опять замолкает и смущенно смотрит на Нири.

– Вы можете объяснить, что вам сейчас мешает? – ее зеленые лучистые глаза светятся добром и участием. – Чего вы боитесь? Что случится, если вы расскажете?

– Она, наверное, боится, что мы и ее начнем ругать, – полушутя-полусерьезно замечает Това.

– Нет! Совсем нет! – пугается Маргалит. – Если я правильно помню, то и Элла говорила, что не жалеет о том, что рассказала, не так ли, Элла?

Элла согласно кивает головой, а Това спешит исправить свою не совсем удавшуюся шутку.

– Я прошу прощения! И я тоже считаю, что здесь можно говорить обо всем, и именно после того, как откровенная история Эллы была принята нами по-разному. Это только подтверждает, что между нами нет лицемерия, здесь все искренне, по-настоящему: по-настоящему слушают, по-настоящему чувствуют и переживают.

Выслушав Тову, Маргалит растерянно пожимает плечами:

– И все-таки мне тяжело… Я, правда, не могу понять, почему мне так тяжело… высказаться.

– Просто сделайте глубокий вдох и – скажите! Нас уже ничем не удивишь, по крайней мере, меня, – предлагает Рут.

– Вы можете говорить о чем угодно и будьте уверены, отсюда это никуда не выйдет! – вторит ей Клодин.

– Конечно, нет! – старается успокоить ее Орна.

Но Маргалит все еще молчит и беспомощно смотрит на Нири.

– Это висит у меня на кончике языка, но никак не может вырваться наружу.

– Наберите полные легкие воздуха, и… – улыбается ей Нири.

Маргалит делает несколько коротких вдохов и скороговоркой произносит:

– Дело в том, что Михаль мне не родная дочь.

После этих слов наступает совсем короткая пауза, ее почти сразу нарушает Клодин.

– Ну, я уже не знала, что и подумать, – смеется она, – что произошло что-то ужасное или, возможно, вы кого-то ужасно обидели. А тут – совсем наоборот: быть приемной матерью, что же в этом зазорного?!

– У вас все дети приемные? – живо интересуется Рут.

– Только Михаль, – намного более спокойным тоном отвечает Маргалит, – моя старшая – та, которая недавно родила, – только она приемная. Остальные – все трое – родились у нас позже. После того, как мы ее удочерили, все вдруг как-то само собой наладилось, и я очень скоро забеременела. Наверное, до этого я слишком сильно переживала. Я слышала, что это случается довольно часто.

– Поверьте мне, все это на нервной почве, – поднимая руку, говорит Мики, и всем видно, что красный лак на ее ногтях абсолютно того же оттенка, что и блузка. – У меня есть близкая приятельница, которая тоже долгое время не могла забеременеть. Она решила поехать за границу, чтобы отдохнуть, отключиться от всего; и там у нее это произошло. Лично у меня с этим никогда не было никаких трудностей – мы только начинали об этом говорить, и я тут же была в положении. Все про меня говорили, что я беременею от одного поцелуя.

– При чем тут вы? – возмущенно прерывает ее Това. – Вы разве не видите, что Маргалит пытается рассказать что-то для нее очень важное; ей и так тяжело!

Рут, соглашаясь, энергично кивает головой, но Маргалит протестует:

– Нет, нет, это ничего! Наоборот, она видит, что мне тяжело и старается меня поддержать.

Рут, демонстративно отвернувшись от победно улыбающейся Мики, переводит взгляд на Маргалит, и та, откинувшись на спинку стула и скрестив руки, обращается к Нири:

– Вот вроде и все… Не знаю, что вы на это скажете…

Она вопросительно смотрит на Эллу.

– Лично я скажу, что это маленькое горе, – с грустью в голосе замечает Элла, – если вообще это можно назвать горем…

Орна слегка передвигает стул так, чтобы видеть Маргалит.

– В каком возрасте вы рассказали Михаль, что вы ее удочерили?

– Когда она была маленькой, лет семи-восьми, – отвечает Маргалит.

– Скажите, если это такая страшная тайна, – Мики тянет подол черной мини-юбки, пытаясь прикрыть ею колени, – зачем вообще нужно было ей рассказывать? Я считаю, что вовсе необязательно рассказывать детям абсолютно все: есть вещи, о которых лучше не знать. Могли подождать, пока она будет постарше!

Маргалит согласно кивает головой и привычным движением поправляет шляпку.

– Мой муж настаивал, что мы должны рассказать ей об этом как можно раньше. Он считает, что всегда нужно говорить только правду; он верит, что человек должен знать о себе все, что это необходимо для его душевного здоровья и для нормальных отношений с другими людьми. Всех наших детей мы воспитывали по этому принципу – не лгать, не скрывать; лучше смотреть правде в лицо, чем жить во лжи. Поэтому я с ним не спорила, хотя думала – и до сих пор так считаю, – что надо было подождать, пока она подрастет, скажем, до восемнадцати, чтобы росла нормальной, как все, девочкой, без комплексов. Я не уверена, связано ли одно с другим, но у меня такое чувство, что чем старше она становится, тем все больше и больше сердится, особенно на меня. И я не могу понять за что: мы все ее любим, она выросла в любви; ведь не мы же от нее отказались! Возможно, мы просто самые близкие, всегда у нее «под рукой», на кого же еще ей сердиться?! Иногда мне кажется, что такова наша родительская судьба – принимать на себя все их обиды и претензии – и сопротивляться этому бесполезно.