Ладно. А тут — в тыл отводят. Но не всех. Командир бригады приказал боеспособных свести в один отряд и... Погнали нас в другую часть. В соседнюю дивизию. На пополнение такого же выбитого полка. А дивизия в ночь атакует. Попали мы кобыле в трешшину...

Лежим за снежным валом. Вал накануне дивизия отбила у немцев. Это было как раз возле деревни Суковки. Суковский плацдарм на Угре, может, слыхали? Нет? Ну да, кто теперь про это помнит. А тогда о нем писали в газетах. Весь фронт знал про такой участок земли, захваченный у немцев. Бойцы его называли — «маленький Севастополь». Младший лейтенант Пекарев с нами. На нас белые куртки и белые штаны поверх одежды. Каски тоже белой известью покрасили. Ждем. Атаковать приказано без артподготовки. Задача — отбить второй снежный вал. И вот — покатились. И вначале лихо пошли.

До вала метров пятьдесят. Вроде немного. Но если пулеметчик начнет молотить, то нам тут, в снегу, пропадать. Мы с Иваном рядом. Бежим за нашим взводным. У Пекарева автомат. Мы — с винтовками. Взводный гранату приготовил. Когда до вала оставалось шагов двадцать, гранату свою он бросил, целясь чуть правее. Мы пулемет ихний заранее высмотрели. Бежали прямо на него. Знали, что пулеметчик редко стреляет прямо по фронту, всегда фланкирует. Это значит ведет огонь вдоль фронта. А его прикрывает другой, который тоже фланкирует. И так они весь фронт перед собой простреливают. Граната взорвалась, и мы побежали туда. Перевалились через снежный вал. А он уже не снежный, ледяной. Коркой покрылся, кое-где протаял. Но ночью еще крепко подмораживало, и снежный вал превращался в настоящую стену, которую не пробить было и снарядом. Только разве что бронебойным. Вот тебе и снежный окоп — броня!

Влетели мы в ихнюю траншею. Она сразу за снежным валом. Траншея тоже снежная. Ходы сообщений. Нарыли они этих ходов, как кроты. Куда они идут, попробуй разберись! Разбираться некогда. Побежали мы по одному, а оттуда нам навстречу — они. Никто выстрелить не успел. Когда там? В один миг все произошло. Схлестнулись в единый клубок. Видели, как собаки весной дерутся? Сплошной клубок, не понять, где какая и сколько их. Только шерсть летит. Вот так и мы с ними. Взводный наш первый на немца кинулся, повалил его и начал прикладом автомата, прямо вот так, как нас учил, торцом, металлической накладкой бить. Молотит его, старается в голову попасть, а тот руками закрывается и нож выхватил, ловко так, и полыхнул им нашего взводного. Пока я на них смотрел, как они друг друга убивают, меня с ног сбили. Кто сбил, то ли наши, то ли немцы, я так и не понял. Все кончилось быстро. Я пришел в себя в таком положении: сижу на ком-то верхом, в руках моя каска, вся в крови. И не кровь, может, а какая-то жуткая слизь, бурая. Подо мной немец, тоже в белой куртке. Вижу его петлицы и нашивки. Голова у него — сплошное месиво... Младший лейтенант меня в спину толкает: «Вперед!» А куда вперед? Винтовку надо найти. Ивана нигде нет. Покричал я его. А он рядом. Тоже винтовку ищет.

Вот так мы побывали в рукопашной. На рассвете немцы подвели резервы и нас из тех снежных окопов выбили. Но, правда, мы там кой-чего понахватать успели. У них в каждой землянке — гора чемоданов. В чемоданах — жратва. И не только жратва, а и выпивка. Вино! Бутылки разноцветные. Коньяк французский. Даже пиво! Такие маленькие квадратные бутылочки с надписью: «Бранденбург». Город у них такой в Германии ихней имеется. Что могли, утащили к себе за снежный вал. И тут, смотрим, идут, контратакой. За пивом, видать, своим. Увидели, как мы ихний багаж раскурочили, — осерчали. Контратаку ихнюю встретили огнем. Тут и минометчики помогли. Мы ж им тоже того гостинца, из-за снежного-то вала, принесли. Смотрим, назад начали откатываться. Раненых потащили. Кобыле вас в трешшину, а не пива...

Долго мы там били друг друга. На том плацдарме за Угрой. А в апреле на другом оказались. Но это другая история. Как-нибудь тоже расскажу...

У меня после той рукопашной в снежных траншеях долго нога болела. Синяк по всей лодыжке расплылся. Кто меня бил, чем, не помню. Ивану хоть бы что, ни единой царапины. Только винтовку свою потерял. С немецкой назад вернулся. Мы ему потом патроны всем взводом добывали. Немецкая винтовка хорошая. Удобная. Я из нее тоже стрелял. Но хвалить чужое оружие на фронте было нельзя. Замполит раза три во взвод приходил: «Криков, когда ты винтовку себе найдешь уставную?» Нашел потом. Немецкую бросил. Надоело патроны на табак выменивать. Невыгодно. Но штык носил до конца войны и домой его привез. Хороший трофей. В хозяйстве пригодился. Вся деревня до шестьдесят восьмого года поросят резала. А потом, в пятьдесят восьмом, Иван закидывать стал лишнюю и раз бабу свою вокруг дома с тем штыком погонял. Пришел участковый, забрал. Жалко. Память. Мы с ним, с Иваном-то, после войны, помню, под горкой-то на молодую картошку, по нга свиную печенку как соберемся, все тем штыком хлеб да сало резали. Вспоминали наших товарищей. Угру, Павловку, Юхнов...

Начиная очередную главу, снова ловлю себя на мысли, что внутренний цензор-редактор неустанно твердит: меньше цитат, больше авторского текста... Пустое. Я пишу книгу по военной истории. Документы же — это и есть история. Все, о чем я думаю, во что пристально всматриваюсь, произошло. Моя задача очень проста и одновременно чрезвычайно сложна — добросовестно разглядеть черты того, что уже произошло. И добросовестно рассказать об увиденном. Документы и размышления. К счастью, я не только историк, вернее, так: я не столько историк, сколько писатель, а потому могу себе позволить в своих текстах что-то и кроме документов. Мои книги — для эмоционального читателя. Для человека с воображением.

Я хорошо знаю те места, о которых пишу. Знаю их нынешними, но они для меня всегда, когда я думаю о том, что здесь происходило в 1941 и 1942 годах, оживают и в прошлом.

Когда приезжаешь на берега Угры и Рессы за черникой или на рыбалку, всегда увлечешься другим. Где-нибудь в промоине под кореньями сосны или ольхи вдруг увидишь кусок пулеметной ленты или позеленевшие гильзы автоматных или винтовочных патронов. Соберешь их в карман, чтобы потом, дома, рассыпать по столу и попытаться увидеть в них картину тех событий, свидетелями и непосредственными участниками которых они были. А когда на это накладываются документы, то достаточно легкого дуновения ветерка из прошлого — и вот уже слышишь звуки окопной жизни, разговор двух пожилых солдат, вспоминающих свои родные деревни (девяносто процентов солдат стрелковых, то есть пехотных, полков были выходцами из крестьян), стук дежурного пулемета из врытого в землю блиндажа, шипение осветительной ракеты, запах махорки и натруженных ног...

Я не раз слышал это от самих ветеранов, участников боев на Суковском или Павловском, как называют это место на западном берегу Угры в устье другой реки, Рессы, — «маленький Севастополь». Дело в том, что в это время на южном крыле огромного фронта героически сражался осажденный немецкими войсками Севастополь. Оборона держалась с 30 октября 1941 года по 4 июля 1942 года. В марте—апреле—мае, когда здесь, на плацдарме, шли самые кровопролитные бои, Севастополь еще держался. О нем писали газеты, политработники рассказывали бойцам в политбеседах о подвигах защитников Севастополя. Город-матрос, город-солдат был символом стойкости и храбрости. В июле Севастополь пал. Но «маленький Севастополь» на Угре и Рессе так и не был покорен немцами!