…И все же Золотинка таилась. Нужды нет подозревать ее в мелочной неискренности, путаный разговор с волшебником она добросовестно пересказала – затаенное лежало глубже того, что можно было доверить словам. Если уж Золотинка что-то скрывала, то прежде всего от себя самой.

Течение полного ярких ощущений дня не давало ей повода вспоминать Миху, иное было ночью. Это походило на наваждение: обленившаяся голова, коснувшись подушки, маялась первой дремотой, блеклые мысли ускользали, и сомкнулись веки… И вдруг Золотинка понимала, что не спит, как будто и не собиралась спать, дремотный миг безвозвратно утрачен и в воображение резким ощущением стыда стучится Миха Лунь. На смену сладостной возне сонных туманов, отголосков ушедшего дня непоправимо приходила ночная сторона сознания. Хоровод одних и тех же неприметных днем воспоминаний, одних и тех же навязчивых слов, жестов, взглядов… Все это, ночное, не нуждалось ни в ясной мысли, ни в свежем, обновленном чувстве, достаточное в себе самом, кружилось до истощения.

И вот настал час, когда Золотинка, возвращаясь на прежнее, незаметно соскользнула к выводу, что навязчивые ее мысли походят на любовь.

Другого объяснения при самом добросовестном исследовании обстоятельств не находилось. Трудно было поверить, чтобы этот старик с царственной своей плешью, брезгливым складом отяжелевшего лица, с телесной мощью своей и властной повадкой тронул нечто заветное в девственном девичьем сердце. Однако, сверяя чувства с книжными образцами, Золотинка находила пугающие соответствия. Разве что самый предмет мечтаний никак не подходил под предуказанный книгами образец. Что же касается до остального, то все это очень, очень и очень, смахивало на любовь. Оторопь взяла Золотинку при таком открытии.

И это служило еще одним основанием, чтобы утвердиться в первоначальном предположении. Золотинка усвоила по книгам, что любовь застает человека врасплох, как произошло и в этом, частном случае – до оторопи. Такова у любви ухватка. Да и как иначе любовь могла бы приняться за дело, если бы не подловила человека в миг беспечности? Разве подготовленный, твердый духом человек пустил бы к себе на порог это хлопотливое чувство, обещающее ему на протяжении ближайших двухсот сорока страниц жуткую пропасть бедствий? Чтобы любовь пробрала до глубины души – и Золотинка находила это вполне справедливым – она должна войти незаметно, не выдавая себя сразу. Первое впечатление может быть как угодно сильным, но осознание этого впечатления, как сильного, должно прийти к человеку потом, задним числом, не иначе. Если первый же взгляд на предмет страсти влечет за собой вопрос, не влюблен ли я? то страсть эта, можно утверждать с высокой степенью вероятия, и не последует. Самоосознанием утрачен момент внезапности.

Влюбиться можно лишь невзначай. По всему выходило, что именно это с Золотинкой и произошло. Она никак не ожидала такого разительного исхода.

Не лишним будет отметить еще одну немаловажную подробность, свидетельствующую в пользу Золотинкиного предположения о природе постигшей ее напасти: ночные Золотинкины мысли были полны и досады, и ожесточения. Так оно и следовало по всем канонам: влюбленные, сколько Золотинка могла припомнить, изводили друг друга всеми доступными воображению способами, исключая разве членовредительство, терзали и мучили, выказывали мнимое и подлинное пренебрежение друг к другу, и так до последней страницы, когда, изнемогая, внезапно открывались во взаимной любви, после чего следовала свадьба и краткое указание на нынешнее и ожидаемое счастье.

Правда, Золотинка затруднялась уразуметь, чем же будут заниматься влюбленные, когда перестанут терзать друг друга? В книгах об этом умалчивалось. Столь упорное молчание по жизненно важному вопросу внушало подозрения, и Золотинка, как человек мыслящий последовательно, склонялась к догадке, что влюбленные, не умея сдержать обуревающие их чувства, найдут способ терзать друг друга и дальше. Вот же и в этом случае, осмысливая не без внутреннего трепета предполагаемые отношения с Михой Лунем, Золотинка не видела ничего, кроме так привлекавшей ее Миха Луневой мощи и своей строптивости.

Достаточно ли было двух составляющих – мощи и строптивости, – чтобы соорудить из них затейливую и обязывающую повесть любовных отношений?

Природное Золотинкино здравомыслие заставляло ее сомневаться в ответе, к которому так убедительно подводили книги.

И вообще, все приключившееся с ней она воспринимала как род болезни и, не привыкнув особенно хворать, спокойно ожидала выздоровления. Пока же – так ведут себя больные звереныши – стремилась к одиночеству. Бродила по отливу и с глубочайшей сосредоточенностью изучала сонную жизнь мелководных захолустий. Опять же читала. И еще повадилась ходить в море на малой лодке. Братья совершенно доверяли мореходному искусству Золотинки и просили только одно – возвращаться засветло.

Озирая пустынный окоем, Золотинка не долго предавалась мечтаниям: спускала парус и бралась за дело. С упорством, которое нельзя было бы объяснить одними только преходящими обстоятельствами, часов по семь в день и больше Золотинка разрабатывала одни и те же простейшие упражнения. Прежде она считала все это усвоенным, и как же позорно сказалась самоуверенность на памятном испытании у Михи Луня! Теперь она не брезговала азами, возвращалась к началу и наконец в непонятно когда возникшем вдохновении начинала прозревать в холодной и темной пучине моря неясное скольжение теней – одна… три… они мерещились косяками… несогласованный и прихотливый ход. Полузакрыв глаза и уставив руки в раздвинутые колени, напрягши губы, вновь и вновь подступалась она к ускользающим теням, пытаясь уловить их в путы невидимых связей. Тени пропадали, терялись в неопределенности… И вдруг она хватала – почти случайно – одну или две соседних рыбины… Нужно было вести их, не отпуская на мгновение… И получалось!

Но Золотинка накрепко усвоила полученный у Михи урок. Торжественно обставленный позор показал тогда, что нужно мочь и уметь больше того, что могут потребовать обстоятельства, – чтобы не пришлось на обстоятельства сетовать. И Золотинка повторяла пройденное, не доверяя никакому успеху.

Выматываясь, тянула она очумело виляющую кругами тень и чем ближе затягивала, тем надежнее овладевала, волей своей переменяя свободный ход рыбины.

Теперь она засыпала по ночам сразу, словно проваливалась, – не оставалось сил на праздные душевные мучения. День походил на день, опустошенная усталостью, втянутая в какое-то одуряющее, не дающее роздыху противоборство, Золотинка едва замечала перемены погоды, дожди и ветры. И однажды случилось – почти без радости! – долгожданное чудо. Собственно, это было не чудо, а простое волшебство: в согласном биении сильного узкого тела и плавников плевком выскочила из воды смазанная брызгами серебрушка и по высокой дуге плюхнулась на дно лодки.

Золотинка с трудом расправила онемевшие члены.

– Особенно не задавайся, – сказал вечером Поплева, разглядывая при свете низко опущенного фонаря скользящие на дне лодки сельди – три штуки. – Сетью поймаешь больше, – заключил он с ласковой насмешкой.

И оглянулся на склонившегося вместе с ним через борт человека. Тут только Золотинка опознала остренький грязноватой красноты носик Кудая.